Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— А о Татьяне Георгиевне решительно не заговаривал?

— Решительно.

— Так, говоришь: Николай Сергеевич дорожит миой?

— Да... Но что-то он, когда о вас заходит речь, не досказывает. Мне так кажется.

— Позволь заметить, ты не по летам, Шаих, взросл и проницателен. — Семен Васильевич впервые назвал Шаиха Шаихом, а не голубчиком. — Недаром, стало быть, в чести ты у всей моей семьи. И Николай Сергеевичу ты, скажи на милость, лучший друг. А ведь он во взаимоотношениях с людьми труден, пойти с ним на взаимное сближение — все равно, что войти в контакт с марсианином — сенсация!

— Наоборот, он прост и открыт...

— Ты вот что, дорогой Шаих, извини, перебиваю, ты человек понятливый, а я хочу ближе к делу, ты вот что: передай от меня поклон, передай ему, но не так прямо, в лоб, а деликатно, что и я им очень и по-особенному дорожу, и не против ли он будет, если я нанесу ему в скором времени визит.

— Какой против! — Шаих вскочил со стула.

— Не торопись, голубчик, — усадил его жестом профессор, — я знаю Николая Сергеевича не меньше твоего, знаю его характер, он и пьяного дебошира постесняется выставить за дверь, еще и денег в придачу взаймы и без возврата даст. Но дело не в том. — Подбирая слова для более точного выражения мысли, профессор задумался, перестав на мгновение манипулировать мизинцами, затем стукнул всеми костяшками обеих кистей рук о подлокотники кресла. — Дело в том, что это согласие должно быть не вымучено и дано не только словами, но и душою. От души, так сказать. Словесно-то он без всяких сомнений не откажет, а вот... Однако, думаю, ты меня понял. Человек ты зоркий, не буду толочь... Наша добрая встреча не для одного меня важна.

Они еще посидели немного друг подле друга, Семен Васильевич в своем кожаном вращающемся кресле, Шаих — у торца письменного стола на жестком с высокой готической спинкой стуле. Профессор все-таки не удержался и предпринял попытку объяснить свою просьбу сначала, но в коридоре послышались какие-то волнения, возня, кто-то пришел, и с ним, с пришедшим, сразу несколько человек вступили в страстные переговоры, сначала полушепотом, затем в полный голос и громче.

— Это Саша... — медленно, почти не разжимая рта, произнес Семен Васильевич, спрыгнул с кресла и ринулся из кабинета.

Оставаться одному в чужой комнате было неудобно, да и засиделся, его там, на голубятне, давно уж, небось, Верный с подругой ждет не дождется. Шаих вышел следом за профессором в коридор.

Семейство Пичугиных толпилось у раскрытой двери в комнату Александра, и почти все разом говорили. Ближе других к двери находилась Роза Киямовна, она, точно ребенок, терла кулаками раскрасневшиеся от слез глаза и обиженно всхлипывала:

— Растила, растила, старалась, себя не жалела, а ты? Ты же уверял, что никогда мне горя не принесешь, а только радости... — Она заглянула в дверь. — Как же так, сынок, а?

- Ничего не понимаю, ничего не понимаю! — метался по коридору, хватаясь за виски, Киям-абы.

— Где моя синяя рубашка? — раздраженно спрашивал из глубины комнаты Пичуга.

— Еще не погладила после стирки, сынок, — отвечала Роза Киямовна, отрывая руки от лица. — Сейчас, погоди минуточку. — В ее голосе послышалась надежда, неотутюженная сорочка вдруг представилась ей той соломинкой, с помощью которой она сможет удержать сына дома, ведь это его любимая, с двумя карманами на груди и с погончиками, как он без нее? Она сбегала в свою комнату и уж умоляла сына одуматься, сжимая у груди синюю рубаху, как какой-то талисман. — Ты юн, Сашенька, тебе еще институт закончить нужно, еще успеешь жениться, еще соскучишься по этой нашей райской жизни, скажешь: эх, пожить бы под крылышком мамы, да поздно будет, мы не вечны, уйдем, дорожи, пока есть у тебя мама, дед, отец...

— Отец? — выскочил из своей комнаты Пичуга. — Это ты называешь отцом? — Он показал на Семена Васильевича, как на пустое место, вытянув руку ладонью вверх.

Секунду назад Семен Васильевич ринулся из кабинета к своему отроку с какими-то заранее заготовленными словами. Казалось, он и рот сжимал для того, чтобы донести их до адресата. У него хватило терпения не перебить бесполезную тираду жены, но неожиданный риторический вопрос сына, нелепый по содержанию и хамский по форме с наглым указующим перстом в его сторону, перебил заготовку, смешал мысли, сорвал какой-то очень важный засов в груди, и профессор, не помня себя от ярости, закричал:

— Вон! Вон из моего дома, паршивец! — Затопал ногами и так же сделал жест перстом, но более конкретный и подталкивающий. Он указал на дверь в конце коридора, у которой маялся, не умея справиться с запорами, Шаих. Он готов был сквозь землю провалиться, лишь бы не слышать этой непредвиденной семейной бури, но замок, как назло, не поддавался. Подскочивший с чемоданчиком Пичуга одним махом распахнул дверь, и они оба вывалились из квартиры.