Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Шаих оглядывал кабинет и сравнивал. Порядочек у профессора был идеальный: книжечка к книжечке, на полках ни пылинки, на столе шик-блеск письменных приборов и стекла, в углу кабинета под бюстом философа на специальных подставках две пары разновеликих гантелей. Впрочем, у Николая Сергеевича порядок дома был не менее идеальный, просто своеобразно организованный, просто, может быть, менее ласкающий глаз. Шаих пытался придать сравнению сторонний взгляд: много общего в комнатах-кабинетах Семена Васильевича и Николая Сергеевича и прежде всего — книги, книги, книги. Но все равно это были разные планеты. И здесь, на профессорской, казалось, попрохладнее.

Выждав, когда юный гость утолит первое любопытство, которое неизменно возникало у посетителей этого оазиса человеческого интеллекта, Семен Васильевич скользнул несколькими обыкновенными для первой встречи вопросами: сколько молодому человеку лет? Давно ли он живет на Алмалы? и тому подобное.

Шаих отвечал и видел, что ответы большого интереса не вызывают.

Но вот профессор как бы ненароком осведомился о Николае Сергеевиче, и его голубые сухие глазки вспыхнули. Однако не в новостях о старом друге нуждался профессор, а в чем-то ином. В чем? Ведь почти на все свои вопросы о Николае Сергеевиче он сам же и отвечал.

— Так и живет один? Судьба... И по-своему счастлив. Попробуйте-ка навязать ему не тот образ жизни, повернуть туда, куда он не желает — где сядешь, там и слезешь. Лишь на вид покладистый: уту-ту да уту-ту... — Профессор опустился в кожаное кресло, поставил тяжелые с красным отливом кулаки на стекло письменного стола и словно бы стал выше ростом, — Как он справляется с одиночеством? Одно дело в молодые, здоровые годы, а теперь? Человеку же достаточно насморка, чтобы он почувствовал всю степень зависимости от других людей. А к старости беспомощность с каждым господним днем возрастает в геометрической прогрессии. Ты, голубчик, часто к нему заходишь? Знаю — часто. Ну и как он, как у него здоровьице? Он же, я помню, очень часто болел в молодости. Однажды целый год в постели провалялся. Слаб, слаб Николенька у нас был, ага... И в армию не взяли. Тощий, как жердь, ходил, вот-вот ветром поломает. А после вдруг окреп, даже плечами округлился. В середине пятидесятых это, нет, во второй половине, когда дела его научные особенно пошли. В одном солидном астрономическом издании в Москве сразу три его статьи дали. Академическое издание!.. Поддержали его тогда, ага... Ему тогда вдруг все стали мирволить, хотя и не имел он ни научных степеней, ни должностей, ни званий... Вот Николенька наш тогда и, как в народе говорят, раздобрел. Я же, голубчик, из народа. Отец мой машинистом паровоза работал. Ты катался когда-нибудь на паровозе? Нет? Э-э, удовольствие величайшее! Особенно зимой. Откроешь топочку, швыркнешь уголька, огонь жар-птицей замечется. Горячо! А выставишься на мороз, обдаст встречным, сам того не желая, отвернешься, в хвост состава глянешь, а там лишь снежная пыль из-под колес. Ту-ту-ту! — хватанешь за тягу. Машинист ведь и музыкантом должен быть, слух отменный иметь. Мой отец на баяне играл. А иначе каюк машинисту, прослушаешь червоточинку, развалится поезд. Наука! Машинистами рождаются. Рождаются, как интеллигентами в третьем колене. С каким очарованием вслушивался я в детстве в музыку слов: вестингауз, контрпар, компаунд... — Семен Васильевич примолк, почесал ногтем мизинца бровь (на мизинцах у него были оставлены длинные, аккуратно заостренные ногти, которые ни секунды не оставались в покое — то постукивали по подлокотнику кресла, то врезались в щели и углубления резного письменного стола, то, как теперь, рассекали густую бровь).

— Татьяна Георгиевна, голубчик, к нему не заходила?

— Не помню такой, — ответил Шаих.

— Родимцева... Татьяна Георгиевна...

— Не помню — значит, при мне не заходила.

— Время-времечко... — вздохнул Семен Васильевич, — катится, не остановится. Совсем недавно был он мне Николенька, а я для него — Сема. И была у нас Таня, Танечка Родимцева... А уж все. Нет Николеньки, нет Танечки, есть Николай Сергеевич, Татьяна Георгиевна, но это уже другие, другие... Недавно встретил ее у «Пассажа». И не узнать — старуха.

— Это вы про нее — не заходила ли?

— Про нее... А каковым я-я-я в ее глазах предстал, коли вовсе не признала? — Под грузом воспоминаний профессор вновь примолк. — Стало быть, не появляется у него... — произнес без выражения на лице.

— И вы ведь тоже, Семен Васильевич, не заглядываете, — сказал Шаих, — хотя и живете на одной улице. Я понимаю, в жизни всякое бывает... Но Николай Сергеевич о вас всегда с большим уважением откликается. Он дорожит вами.