Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

От боли Шаих присел, а Киляля продолжал пытку:

— Встанешь?

Из глаз Шаиха выбились слезы, но он молчал. Киляля выругался и оттолкнул несговорчивого стража ворот. Да так, чтобы тот опрокинулся, рассмешил всех.

Шаих устоял, лишь руками неуклюже взмахнул да от Жбана тем самым отцепился.

Киляля зло хехекнул:

— Топай кверху попой.

Смуглолицый, птиценосый, похожий на индейца, он был хитер, необузданно горяч, но, в отличие от Жбана, отходчив. Киляля в переводе с татарского означает — иди сюда. Так его прозвали из-за подобострастной привязанности к Жбану. Прилипчивы мальчишечьи клички, порою до конца жизни, как клеймо на лбу. А настоящее его имя, если память мне не изменяет, — Равиль Гарипов. Да, Равилька Гарипов.

— Да ну его, Толик, — сказал он Жбану.

Однако Анатолию Жбанову было не до «да ну», он опять чего-то недопонимал. Он не привык, чтобы ему здесь, на школьном дворе, перечили. Его болотные глазки были более цепкими, чем руки. И они не отпускали.

— Значит, не будешь играть?

— …

— Значит, и разговаривать не желаешь?

Он попытался опять схватить Шаиха, но тот не очень-то вежливо отстранился.

И Жбан ударил. Крюком слева. Слюни брызнули из сжатого рта Шаиха. Тут же, и с ноги на ногу не переступив, Жбан двинул правой. Кулак клацнул по скуле, смял нос.

Против ожидания Шаих не упал, покачнулся лишь. Может, именно это и разъярило Жбана. Он, уже не таясь, совсем не по-боксерски приготовлялся к новому удару, — изогнувшись, тянул кулак снизу, от бедра. Я знал этот апперкот, валивший с ног не таких бойцов, как Шаих. Хотя какой он был боец?! Он и уклониться не попробовал, стоял, подтирая кровенящий нос, холодно глядя на своего обидчика.

Сколько народу было рядом! Но толпа молчала, рассасываясь потихоньку.

Я схватил Жбана за руку. Он недоуменно оглянулся на меня и с силой пихнул в грудь.

— Ты еще тут, Аглы!

Толчок был настолько силен или я настолько слаб, что сразу, как у нас говорили, слетел с катушек и, приземлившись, потряс затылком стойку ворот. Они были сварены из металлических труб. Звоном наполнились трубы. И моя голова тоже.

Войдя в раж, Жбан снова размахнулся…

Мне бы встать, но я не встал. Теперь, кажется, не только оттого, что голова наполнилась звоном, ведь не потерял сознание, соображал…

Жбана остудил Пичуга. Слегка коснулся музыкальными пальчиками его плеча:

— Хорош тебе, разошелся.

Уже обутый, он до поры до времени лениво наблюдал за происходящим, но скоро ему надоело, стало противно смотреть на психовство Жбана — кипит, кулаками машет, кровя пускает, а что толку? Пришлось вмешаться.

— Ну, кому сказал?!

Жбан походил кругами, постращал еще. Ослушаться, однако, не посмел. Пичуга для него являлся высшей инстанцией. На чем купился Жбан, своенравный, твердолобый мужик из седьмого класса? Не только же на шмотках, которые Пичуга давал ему поносить (почти всю зиму Жбан таскал его «олимпийку» — ярко-синюю спортивную фуфайку, тогда очень модную). Позже я узнал причину…

Жбан помочился на штангу, о которую я чуть не расколол себе голову, сплюнул сквозь зубы:

— Ладно, Шейх багдадский, еще придешь сюда!

Шаих будто и не слышал. Воткнул ноги в штиблеты и, зажимая задранный кверху нос, зашагал восвояси.

Можно было подумать, что не его побили, а он со всеми разделался и вот несет гордо домой победу.

Стоим на кухне, то есть в нашем общем коридоре, превращенном в кухню, у рукомойника, Шаих склонился над тазом, подтирает нос, под которым никак не исчезают жидко-красные усики. Я что-то говорю, он что-то отвечает, поддает сосок рукомойника, нацеживает в ладони воды, чтобы вновь окунуть лицо.

Эта картинка, как заезженный сон, преследует меня всю жизнь. И сегодня я слышу тот рукомойник: тук-тук-тук…

Дверь из сеней в кухню, треща вековой обшивкой, растворяется, и на пороге возникает всегда шумный в передвижении наш ученый сосед Николай Сергеевич Новиков. Высокий, сутулый, с крупным носом и бетховенской бурей волос, он напоминал собой большую взъерошенную птицу неизвестной породы. Под мышкой портфель, под другой — газеты и журналы из общего почтового ящика, в руках хозяйственные сетки, из которых, как шипы морских мин, — макароны, сосиски, еще что-то, а в устах неизменное: «У-ту-ту!» Таким образом, он пел, как поезд или пароход, — без слов, без мелодии, просто оповещая людей о прибытии, о том, что позади все прекрасно, а впереди уйма любимой работы.