Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Любовь, молодость… Что им расстояния!

Киям-абы перевернул страницу альбома, вдохновенно черкнул карандашом и сломал остро отточенный грифель.

— И-и, шайтан!

— Что случилось? — спросил Шаих сверху. — A-а, карандаш… Сейчас спущусь, починим.

Зашли в сарай. Шаих искал лезвие или нож, а Киям-абы озирался, присматривался, ему все было интересно.

— Настоящая радиорубка! А это что? Сарай телефонизирован? Дореволюционный аппарат где-то раздобыл…

— Так, игрушка… Протянул к дружку в дом, разговариваем.

— Вход в голубятню — это?

— Это.

— И спишь здесь?

— Да…

— У меня приемник «Балтика». Старенький. А выбрасывать жалко. Не посмотришь?

— Отчего же не посмотреть.

Наконец, инструмент для починки карандаша отыскался — небольшая финка с самодельной рукоятью, а гость уж и позабыл, зачем это оружие ему. Он обследовал сарайчик, все его закоулки. И за поленницей проверил, и в лаз на голубятню голову сунул. Сколько бы еще кружил по сараю, если б не попался на глаза красноватого отлива метр на полтора лист металла, который Шаих прошлым летом притащил со свалки на Ямках.

— Зачем тебе это? — застыл Киям-абы. — Продай.

— Так отдам, раз надо. А зачем он вам?

— Много будешь знать — скоро состаришься. Эк, тяжелая! Помоги донести, а?

Когда Шаих на шестьдесят девятой ступени подъезда опустил ношу, Киям-абы посочувствовал:

— Запыхался? Говорил, помогу.

Дверь открыла миловидная женщина, поразительно похожая на Кияма-абы. Она всплеснула руками:

— Опять тащит!

— Ну-ну, — шикнул Киям-абы, — познакомься лучше. Это Шаих. Хозяин тех самых голубей.

— Проходите, — она хотела взять железяку, но Шаих поднял ее сам и последовал за хозяином, который затрусил впереди, показывая, куда нести.

Шаих, как шагнул в двери, так и рот раскрыл. Это была не квартира, а натуральный музей. По стене от самой прихожей теснились разновеликие картины, написанные маслом, то в дубовых, покрытых лаком, то в позолоченных, по всей вероятности, гипсовых рамах. Хлебосольные натюрморты сменялись пейзажами, пейзажи — портретами, с которых глядели разные и в то же время похожие в чем-то друг на друга люди. Пересекая одну из комнат, Шаих задрал голову и остановился, позабыв о ноше. Вдоль расписного потолка тянулась вязь лепнины, сплошь затканная листьями, ягодками и ниспадающая по косякам дверей до пола. Прямо на стенах, свободных от обоев, поблескивали живописные шлейфы хвостов райских птиц, низвергались водопады и распускались диковинные цветы.

— Сюда, сюда, — вывел из оцепенения голос хозяина, и Шаих прошел в небольшую комнату.

— Здесь я и живу, — потер, как с мороза руки, Киям-абы. — Поставь сюда.

Комната, имевшая выход на балкон, тоже была отделана лепниной, расписана, но картины были уже не на стенах, а теснились колодами в углах. Освоившись, Шаих разглядел и резные мореные полочки с книгами — Каюм Насыри, Тукай, Такташ, Муса Джалиль, — и просторный письменный стол, край которого прикусили миниатюрные тиски. На другом конце темнели бутылки с какими-то растворами, банки с кистями.

Шаих взял с полки книгу, перевернул страницу-другую. Это были «Неотосланные письма» Аделя Кутуя.

— Читаешь по-татарски? — спросил Киям-абы.

— Не так быстро, но читаю.

— Э-хе-хе… А мои внуки… А мои внуки материнского языка не знают.

Шаих заметил на обороте обложки дарственную надпись.

— Подарок? От автора?

— Дружили с ним до войны, — пояснил Киям-абы. — И жены наши дружили. Сколько воды Идель унесла с тех пор! Война, ранения… Я вот выжил. А он… И он тоже — книга-то еще живет. Перед самой войной Адельша мне свой блокнот с толкованием почерков подарил. Сам составил. Занятная штуковина, все почерки объясняет, какой по характеру человек, как пишет. Но вот беда, не сохранил. Крохотный такой был блокнотик, с ладонь, но толстенький.

— Помните какие-нибудь толкования?

— Кое-что… Например, у кого строка на листе вверх уходит — человек энергичный, знает, зачем живет. Между прочим, сам Адельша именно так писал — стремительно и вверх.

— А кто вниз?

— Кто вниз… — Киям-абы помедлил, подбирая слово.

— Понятно. А еще?

— Кто выводит перед фамилией и инициал имени — тщеславен. То же самое — кудрявое начало фамилии. Что еще? Кто ставит, расписавшись, точку, — властен. У кого наклон влево — упрям. Плавные, закругленные буквы признак доброты, а раздельно написанные — рассудительности.