Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Тарутин имел привычку успокаивать срезавшихся на экзаменах студентов словами: «Крупных мировых последствий ваша неудача иметь не будет. Франция, например, не объявит войну Англии». (Тогда газеты много писали о разногласиях в стане держав Антанты).

Случай на зачете по политминимуму с его любимым учеником, вылившийся в целую политическую акцию или, точнее сказать, совпавший с началом крупной кампании, в результате которой, как сообщалось в местной газете, «университет освободился от враждебных Советской власти элементов и мертвых душ числом в 387 студентов, то есть от девятнадцати процентов всего состава», заставил профессора в последующей своей практике отказаться от остроумной и, как ему долго казалось, непрегрешимой фразы.

Но не от ученика своего.

Уже через месяц после случившегося Николай Новиков был зачислен на должность вычислителя астрофизического сектора АОЭ (Астрономической обсерватории им. Энгельгардта), где продолжил работу над начатой на первом курсе научной темой.

Это было рискованным шагом профессора. Это было, можно сказать, вызовом общественному мнению.

Хотя что такое есть общественное мнение? Мнение Покровского, Яковлева, Ибрагимова, Родимцевой и других честных сотрудников и студентов университета или высокоидейных, высокопоставленных и высокоактивных комиссий, правлений, главпрофобров?..

На сей счет у профессора Тарутина было свое собственное мнение.

Меж тем мысль о восстановлении Новикова в университете Тарутин не оставил. Работа работой, она у Новикова — иной выпускник физмата позавидует, но времена меняются, и с годами без диплома может прийтись туго. Да и какая личная перспектива у ученого не то, что без научных степеней, а и без засвидетельственного печатями образования, не считая школьного? Зудело, должно быть, и уязвленное профессорское самолюбие. Понятно же: удар по Новикову — это и по нему, председателю Астрономо-Математического Общества, удар, а возможно, что прежде всего по нему, через его самого способного и близкого ученика. Ловко! Он догадывался, чьи это козни. Однако прямых доказательств не было. Когда-то пересек дорогу двум-трем бездарям и прохиндеям, невзирая на протекции высокопоставленных университетских особ, теперь расхлебывай, вытаскивай даровитого ученика из волчьей ямы.

Со своей неотвязной, гнетущей душу болью Тарутин пробился к секретарю губкома, и тот согласился с аргументами профессора: академическая малоуспешность учебы Новикова на физматфаке университета малоубедительна (в документах фигурировало то «малоуспеваемость», то «малоуспешность»). Но восстановить студента в правах через голову Правления вуза ни он, ни губком, ни губисполком не может. На «купце» и «достаточной материальной обеспеченности» товарищ секретарь внимания против ожидания не заострил, и профессор вдруг вновь обрел уверенность в конечной справедливости.

Секретарь губкома знал Тарутина Николая Николаевича как красного профессора с еще дореволюционным партийным стажем, с таким, какого у самого не было. Поэтому слушал его, не поглядывая, как обычно, на стенные часы и с почтением.

— Нам достаточно одного года для сдачи зачетов по полному университетскому курсу. — Профессор говорил «нам», ибо так был уверен в своем протеже и так за него переживал, экзамены для Новикова были экзаменами и для него, седовласого ученого мужа. — Собственно, мы согласны на любые возможные формы окончания университета: держать экзамены экстерном... или быть принятыми обратно на любой курс с каким угодно сроком полного экзаменования.

— Полно, Николай Николаевич, полно, — успокаивал товарищ секретарь, — не беспокойтесь, а то как за сына хлопочете. А таких, как он, нынче три сотни отчислили.

— Таких, да не совсем таких...

— Разумеется, разумеется, вам виднее. Я позвоню в университет. Сегодня же. А вы... А он пусть напишет заявление.

— На чье имя?

— В правление университета. Не мне же.

— Там уже три его заявления лежат.

— Вот пусть четвертое ляжет. Когда его исключили-то? Ах, да... Да, да, верно, уж годы прошли, обновить следует требование, продемонстрировать твердость своей позиции. — Секретарь губкома задумался и, не выходя из самоуглубленности, промолвил: — Годы, годы, что вы с нами делаете? В какой черной дыре исчезаете бесследно? Вы, дорогой профессор, уж совсем седой. И моя шевелюра заблестела. А что предсказывают звезды раноседеющим?