Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Ничего странного, что Сема Пичугин тоже был без памяти влюблен в Танечку Родимцеву. Быть рядом с нею в то время и не влюбиться в нее было невозможно. Как и Николенька, чувство свое Сема таил.

Замечали ли они друг в друге это? Безусловно. А Танечка? Знала ли, что она не только их подруга, но и божество? Дочь известного в свое время врача-психолога Георгия Михайловича Родимцева, характером капля от капли отец — участливая, чуткая, она уже в младенческие годы, еще девчонкой, не могла не замечать того, что творилось с ближними и тем более — с друзьями. Потом, после университета, один из них открылся ей. Но это потом. Да и объяснение то явилось по сути дела пересказом давно и хорошо известного ей. Да, уже школьницей она умела читать чужие души, как взрослая женщина. Впрочем, любой человек, что человек?! — любое живое существо прекрасно знает, кто его любит. Таня тоже знала, но виду не подавала, они оба — и Сема, и Николенька — были бесконечно дороги ей, такие разные Николенька и Сема.

Между двух разнополюсных характеров Таня Родимцева была той умеренностью, которая гасила безудержные вспышки с одной стороны и отогревала холодную замкнутость с другой. Это она сохраняла устойчивый климат в тройке, ведь все-таки, несмотря на общность интересов ребят и взаимную их уступчивость, такого желчного насмешника, как Сема, школа не знала и редко кто, должно быть, видывал такое непонимание юмора, какое демонстрировал Николенька. А может, невосприятие Николенькой Семиного юмора, граничащего порой с простым ехидством, было не менее существенным обстоятельством в их дружбе, чем по-матерински мудрое влияние Тани Родимцевой. Нельзя со счетов сбрасывать и удивительную, стоп-крановую обузданность Семы, когда перед ним был Николенька. Семен язвил, конечно, и при друге, но не так. Он ведь Николеньку любил. Как и тот его. Они оба любили Таню, и эта странным образом, а возможно, вполне закономерно, сближало их. Они втайне даже радовались, что Таня никому из них не отдает предпочтения — каково пришлось бы отвергнутому?!

Она любила их равно. А ведь для предпочтения одного из друзей причин было ой как предостаточно. Возьмем лишь то, что Сема ростом был пониже Тани, а Николенька чуть ли не на голову ее выше. «Длиннее», — уточнял Сема. Бытует устойчивое мнение: любовь — это наивысшее проявление эгоизма. Сема с Николенькой в те годы не ведали, что такое ревность, ибо пеклись не только о своих сердцах, а и за сердца друг друга тревожились. Быть может, потому-то их троица и не разлетелась подобно многочисленным другим школьным стайкам-однодневкам.

Человек, отношения людские, как небо, о котором не скажешь однозначно, какое оно — высокое, низкое, серое или голубое… Сегодня это одно, а завтра, а через минуту какую-то совершенно невообразимое. И даже это одно не для всех одинаково. Из века в век о чистом небе говорили, что оно голубое, но вот нашелся ученый человек и сказал: небо не голубое, не синее, а сапфирное. И оказался прав, научно доказав необыкновенную близость спектра сапфира к свету ясного неба. Теория относительности распространяется не только на физику, математику... но прежде всего на человеческие взаимоотношения. Однотонному ни освещению, ни озвучанию человек не поддается, и уж, конечно, — группа людей, связанная замысловатыми, причудливыми, неписаными законами жизни — не литературы.

Жизнь Николая Сергеевича Новикова, да и всей троицы друзей прошла по траектории непредсказуемой, если не считать запись белокурого мальчика в школьной анкете...

Через год, это было в тысяча девятьсот двадцать третьем году, оправившись от болезни, Николенька Новиков блестяще сдал вступительные экзамены в знаменитый Казанский университет и стал, как и Сема с Таней, студентом физико-математического факультета, лишь с той разницей, что по платной форме обучения. Дела у него пошли споро, уже на первом курсе одаренного юношу взяли на заметку два кита-профессора — астрономы-математики Тарутин и Покровский. Это тот самый Николай Николаевич Тарутин, на чей казанский адрес доставлялась из-за границы ленинская «Искра», тот самый Тарутин, которого за революционные выступления на студенческих митингах в 1905 году царские власти отстранили от преподавания и выставили на улицу, а он, недолго думая, подался в Берлинский университет, чтобы потом, несмотря на уговоры германских светил науки, вернуться в родной, белоколонный. Это он в девятнадцатом году был организатором рабочего факультета в университете, председателем его оргкомиссии.