Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Нахал, — устало сказал капитан. — Ну дак пускай будет по-твоему, придется еще разок познакомиться. Рассказывай, Егоров, все по порядку.

— Чего рассказывать-то?

— Фамилия, имя... Подлинные, разумеется. Из каких краев прибыл к нам на гастроли...

- Ничего я не буду рассказывать, я пьяный, не имеете права допрашивать. Дыхнуть?

— Зачем? От тебя и так за версту разит. Откуда вы тогда на мотоцикле возвращались?

— Я же сказал: под балдой я, под сильной стадией опьянения, наговорю еще фантазий и позабуду. А вы мне и припаяете.

— Увести, — коротко распорядился Дубов. — Завтра поговорим, май-ор...

— Да, майор, и разговаривайте со мной соответственно, не глядите, что не при полной форме, — расхорохорился было Аширов, но разговаривать с ним больше не стали, конвоир согнул ему руку за спину и вывел из комнаты.

Поместили Аширова в общую с какими-то мелкими воришками камеру. Компаньона не было. Общаться с постояльцами Аширов побрезговал. С похмелья разболелась голова. Он забрался на свободные нары и мгновенно забылся сном.

Утром опять привели к Дубову.

— Протрезвел?

— Вроде.

Капитан дописал что-то в своих бумагах, протер вспотевшую шею платочком и без лишних предисловий спросил, вонзившись глазами в глаза:

— Кто ты?

— У вас же в руках мои документы.

— Фальшивые.

— Это еще доказать надо.

— Нечего доказывать, такой войсковой части, как у тебя здесь нарисовано, и в помине нет. Дезертир?

— Ни в коем разе! Я б-больной человек. Падучая у меня. Крайняя форма.

Аширов сумасшедше повел глазами, но капитан упредил:

— И не вздумай демонстрировать. Быстро в чувство приведем.

Брякнул телефон. Дубов снял трубку. По отрывистым фразам и сморщившемуся, как от резкой зубной боли, лицу можно было понять, что капитан разговаривает с начальством, и разговор этот ему не нравится. Он попытался было возразить невидимому начальству, но в его мнении на том конце провода на сей раз, по всей видимости, не нуждались. Его прервали на полуслове, и он, крякнув: «Есть!», бросил трубку.

— Жаль, забирают тебя, Е-го-ров, а я бы тут вышелушил твою душонку, ей-богу, как семечко.

— Куда забирают? — не смог скрыть сверхтрезвой заинтересованности Аширов.

— На курорт, милок, на курорт...

Это известие Аширову не понравилось. Он закинул удочку: «Курорт, тот на Черном озере?» Но капитан Дубов не ответил. Да и без того, потому, как засосало под ложечкой, Аширов понял, что будущее его незавидно, что передают его в другое ведомство, где карманными воришками не занимаются, где про художества липового майора Егорова прознали побольше и где, стало быть, ждут его не дождутся Светочка-конфеточка, директор мельзавода, завсельмагом и дело о пятидесяти тоннах муки.

Простое ли то совпадение, что на заре жизни Николенька Новиков записал в школьной анкете: «Я буду одинок. Я ни с кем и никогда не свяжу жизнь узами Гименея»? Помнил ли он о том своем категоричном утверждении, когда посвящал по-юношески пылкие поэтические сочинения Танечке Родимцевой?

Та любовь его первая была астрономически возвышенной и, как это часто бывает, сохранилась в тайне — и прежде всего от той, кем вдохновлялась.

Первая любовь...

Второй у него не было.

В годы нашего соседства с Николаем Сергеевичем я не задумывался о причинах его одиночества. Даже как-то в голову не приходило, что он одинок. В каждодневном нашем общении такое его положение казалось в порядке вещей, было данностью, как месяц в небе, как дуб во дворе...

Хотя, впрочем, гроза повергла наш дуб.

Да, его любовью, смыслом жизни, красотою, откровением была астрономия. Но ведь была и Танечка Родимцева. Были и каток на Черном озере, и духовой оркестр, и луна, и искрящиеся снег не снег, иней не иней, а просыпавшиеся с неба звезды. Это она так сказала:

— Смотри, Николенька, звезды сыплются!

И пронзительно синие глаза были, и необидный смех над ним, не умеющим кататься, и поцелуй не поцелуй — легкое прикосновение ее холодных от мороза щек и краешка неумелых губ, каким-то образом жарких на морозе и сухих.

Так отчего же одиночество: из-за несложившейся той любви или из-за беззаветной любви к науке о звездах? Неужто подросток, выводивший тоненькой рукой ответы на вопросник преподавателя древнегреческой философии Сотонина, мог так жестко и однозначно предначертать свою судьбу?