Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Аширов валялся на неразобранной постели в своем уютном домике в Савиновке, постукивая в раздумье карандашиком по нагрудной пуговичке гимнастерки — произвел только что кое-какие финансовые расчеты. На столе початая бутылка водки в окружении консервов со взбрыкнутыми крышками, под столом отстрелянная батарея бутылочного пива. Полный кайф.

А кто-то в окопах позвоночники студит, удовлетворенно размышлял он. Что — студит?! Сколько их, бравых солдатиков, уже погнило на полях российских, в удобрение превратилось, сгорело в небе, утопло в пучине, развеялось по миру прахом. Зато — герои! Единицы. Единицы — герои-то. Сколько в небытие кануло без вести, сколько за так живешь, врага-то в глаза не увидев, получило свою долю свинца и — аля-улю, готово, ждите родственнички взамен сына или мужа клочок бумажки с душевно начертанными словами: «Пал смертью храбрых!» А он вот жив. Жив! И еще как! До майора дослужился, ха-ха, наркомовские не по сто граммов принимает, а сколь душе угодно и когда угодно. И тушенка американская на закусь те пожалуйста, и пиво бутылочное на легкую опохмелку. Жизнь-то, она раз дается... И уж кто как может в ней: кто в стадо бараном и на жаровню, а кто, извините-подвиньтесь, не хочет быть безвольною скотиной, кто-то личностью себя признает и каждым своим шагом это доказывает.

В окно постучали условной дробью. Прибыл Генка. За два дня он продал шесть машин муки, удивив своей расторопностью шефа, знавшего друга детства как ленивого и бестолкового пройдоху. Были, правда, проблески, когда тот, например, семиклассником загнал машину школьного угля и не попался. Но чаще Генка за свои проделки получал на всю катушку, ходил бит и порот. Ему требовалась сторонняя голова, толковый шеф-наставник, патрон, тогда у него что-то еще получалось. Вот, как теперь, в Печищах. И после вот дела идут, и Генка под мудрым руководством, по документам, подписанным начальником интендантской службы майором Егоровым, загружает наемные полуторки мукой и сбывает по пять тысяч рублей за мешок.

Аширов сладко затянулся «казбечиной»:

— Чего мнешься в дверях? Заходи.

— Дак я тут домишки попутал. Залетел к соседям твоим, теперича приглядываюсь перед тем, как шагнуть-то.

— Кто видел тебя — нет?

— Детишки... Целая орава. Сидят за столом, а старшой баланду по мискам расхлещивает. И знаешь, супец тот из чего? Из картофельных очистков. Я спрашиваю: где мать? На работе, отвечают. А отец? На фронте погиб. На флллонте — выговорить-то не может один.

— Взрослых, говоришь, не было?

— Не-е — шелупень, мал мала меньше. Зато глазища — во! Хлебают... И ни крошки хлеба на столе. Слышь, давай подкинем немного. И картошечки...

— А лучше тушенки с пивом.

— Ну, муки хоть меру? А?

— Сдурел?

— А чего такого? Тоннами ворочаем, не убудет.

— Сдурел, спрашиваю? Через их сенцы прямиком на Черное озеро хочешь, к капитану Дубову на рюмку чая? Благодетель нашелся, богу твою мать. Миллионер. Мамаша-то вернется — поинтересуется, откуда гостинцы. Суседи плинесли... Какие соседи? Откель у них столько жратвы? И вообще, что за соседи появились, почему на фронте кровь не проливают, а в тылу лежат обжираются? Кап — куда следует. И все.

— Жалко ребятишек.

— Не ври. Было бы жалко, пошел б на фронт и, может, голову бы сложил заместо их папаши. А то решил милостыню из своих излишков подкинуть и хорошеньким сделаться. Гони деньгу, миллионер.

Сорвиголова сник, развязал кирзовую сумку, с которой уже несколько дней не расставался — выменял где-то, извлек из нее пачку денег, перевязанную бечевой.

— Здесь еще за пять мешков не хватает.

— Как это — еще? — поднялся Аширов с постели.

— Завтра должны додать. Знакомый один... Обещался завтра к десяти, как штык...

— Поражаешь ты меня. Двадцать пять тысяч рубликов на честном слове какому-то знакомому в долг?

— Не боись, воды не замутит, он ведь с полуторкой помог.

— Твое дело, ты мог и больше одолжить, но только из своей доли. — Аширов взял пачку и, не развязывая бечевку, сунул за пазуху. — Свое получишь, когда остаток принесешь. — Налил стопку водки, выпил, хрустнул луковицей. — Когда едешь?

— Прям сейчас. Подписывай документ.

— Перекуси. Ну-ну, только без этого! — осадил он потянувшегося к бутылке компаньона. — Из-за глотка лавочку похеришь.

Подписав своему подручному новую накладную на получение муки и проводив его до порога с напутствиями, в которых было больше ругани и угроз, чем полезных предостережений, Аширов снова приложился к стопке, теперь уже не закусывая, и снова разлегся, задымив папиросой: что-то Марийка не шла. Щей из квашеной капусты обещала — надоела тушенка! Время уже к полднику близилось, а ее все не было. Аширов заметил, что подруга в последние недели две как-то особенно округлилась, налилась упругой полнотою. Не понесла ли? Ребенка в брачных узах с Марийкой он не планировал. Куда с ним? В мирное-то время — обуза, упаси боже! А тут... Хромой черт Обухов, дознавшись, что автор проекта давно уже не за решеткой, мигом прихромает. Свояк как-никак. И упрячет обратно. Не захочет, а упрячет. Язык-то у него!.. Да и вольно иль невольно любое ухо, услышавшее какую-никакую тайну, автоматически превращается в язык. И когда кому этот язык проболтается, ни богу, ни аллаху, ни тем более хозяину этого паршивого языка неведомо.