Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

— Двадцать пять лотереек… Где они?

Что самое ужасное — говорила она все это на всем понятном русском языке.

Девчата, потупив взоры, засобирались домой. Я готов был провалиться сквозь землю. Шаих? Не знаю. На вид был спокоен. Рашида-апа не впервой позорила его на людях. К этому, конечно, не привыкнешь, но что поделаешь, мать ведь. Он ковырял отверткой в приемнике, и только не по возрасту глубокая складка между бровей говорила мне о многом. Вслух же обронил лишь:

— Да никто их у тебя не брал. Нужны кому!

— А то нет! Устроил проходной двор! — своими же словами женщина распаляла себя. Скоро она уже просто кипела и булькала. По лестнице мы спускались на скоростях, преследуемые ее многонациональной черной бранью.

Ни за что облаянные, ни про что виноватые, мы вчетвером хлопали на свежем воздухе глазами, не зная, что сказать. На этом, думал я, знакомство и закончится.

Громоздкое и холодное, как наш камин, молчание разбила Юлька. Она прыснула безмятежным смехом, откинув непокрытую голову так, что белокурые пряди волос взметнулись, и мы, растерянные, как-то испуганно глянули на ее первозданно молочные ушки, лобик, лебяжью шею, тянувшуюся из кружев воротничка школьной формы, и тут же отвели глаза, будто совершили что-то непристойное, в чужое приоткрытое окно будто заглянули. В те времена у всех девочек были косички, косы, а у нее, и вроде бы даже только у нее, — стрижка, что придавало ее внешности неуловимые черты женственности. «Она кругом себя взирает: ей нет соперниц, нет подруг. Красавиц наших бледный круг в ее сиянье исчезает», — сказал о ней поэт за сто с лишним лет до ее рождения. А она, поправив прическу и запахнув пальто, сказала:

— Чего приуныли? Мать ругает — умом наделяет. Смотрите, какое сегодня солнце! Весна, апрель! А вы…

— Да, — почесал я затылок, — неловко получилось.

— Не берите близко к сердцу, мы не обижаемся. Правда, Галя?

Галя, ее подружка, одна из «бледного круга», которая «в ее сиянье исчезала», но безропотно с таким положением мирилась, оставаясь всегда верно при ней и во всем с ней соглашаясь, тоже поспешила успокоить.

— Правда, правда! Вы же нам помочь хотели. — И добавила: — Дети за родителей не отвечают.

— Галя! — дернула ее за рукав Юлька. А та, не понимая, что не то мелет, пожала плечами:

— Вот я и говорю…

И больше ничего не сказала, заблудившись глазами между нами и подругой.

Шаих зло молчал. Казалось, ему порядком надоела эта канитель с нелепыми хозяевами и неудавшимися гостями, которые пытаются скрасить положение — чего скрашивать, не на смотрины пришли!

— Приемник я починю, не волнуйтесь, — прокашлялся он, — принесу в школу.

— А мы и не волнуемся, — ответила Юлька. Радужное настроение ее изменилось, она зябко поежилась, застегнула пальто на все пуговицы. — Пойдем, Галя.

Ниспосланный судьбою шанс упускать было нельзя, и я заработал языком с удвоенной энергией. И за себя, и за окаменевшего Шаиха, не зная, кому еще из нас повезет больше.

— Куда вы? Куда, когда такая благодать, сами ж: апрель, капель… А сами…

— Домой, — холодно сказала Юлька.

— Мы проводим, если можно, немножечко, так ведь, Шаих?

Он молча повиновался.

У нее была походка балерины — легкая, порхающая, а если без лирики — пятки вместе, носки врозь, а если и подъязвить немного, то просто — чарличаплинская.

— Вы в одном доме живете? А пальто ничего — очистилось… — не унимался я.

Расстались у Бригантины.

На сгорбленных плечах понесли мы с Шаихом домой конфуз, взваленный на нас его матерью. Простились с новыми знакомыми пристойно, кажется, задушевно даже, но все равно осталось что-то такое, что неизменно остается после встречи с человеком, который небезразличен тебе и по отношению к которому, пусть и не по твоей вине, а произошла неловкость.

Не замечались ни разгулявшееся апрельское солнце над головой, ни веселые лужи под ногами.

Однако я обратил внимание, что в котором доме подряд по-летнему распахнуты окна. С балкончика на противоположной стороне улицы посигналил нам, делая какие-то знаки, мальчик, при этом он показывал в небо. Что такое? Небо было пронзительно синим, но таким оно держалось уже несколько дней.

Вдруг Шаих остановился и многозначительно поднял палец:

— Левитан!

Из ближнего окна на втором этаже до нашего слуха донесся торжественный голос всем известного диктора.

— Он! — подтвердил я. — Какое-то важное сообщение! Пошли скорей.

В сенях нас встретил взволнованный Николай Сергеевич: