Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

Шаих еще раз посмотрел на произведения Кияма-абы. Что ни говори, а Пичуга прав: манера рисования шла не от избытка умения, а как раз от его нехватки. Потому и лица на портретах узнавались не сразу. Но в заторможенном угадывании, в сдвиге реальности и была та изюминка, вкус которой Шаих ощутил сразу, но объяснить себе не смог, поддавшись сперва чужому вкусу. Это была, быть может, та самая нехитрая изюминка, к которой многие художники идут через опыт и мастерство, как люди «к началу своему» через всю жизнь.

Киям-абы молчал недолго. Внук опять его разговорил. Знал, чем пронять. Дед ревностно относился к чистоте и чести родной речи и не переваривал расхожие толкования о растворении многонациональных языковых меньшинств. Пичуга говорил:

— Взаимовлияние языков! Процесс естественный. Как ни крути, на земле в конце концов останется какой-то один… единственный. В одной из резолюций Первого Интернационала записано, что всеобщий язык был бы всеобщим благодеянием и сильно способствовал бы сближению народов. Люди это давно поняли. Представьте, еще двадцать пять веков назад был создан санскрит — всеиндийский язык, которым и сегодня пользуются в этой стране, где наций, как сельдей в бочке. Примерно то же, между прочим, сделали для славян Кирилл и Мефодий. А в восемнадцатом веке некий проходимец и авантюрист Псалманазаром изобрел первый независимый, целиком и полностью искусственный язык. И алфавит из пальца высосал, и словарь. А куда денешься, когда он выдавал себя за жителя только что открытого за тридевять земель, вернее, вод — острова. Сам он, вроде, французом был. Как видишь, необходимость в языковой интеграции, дедуля, появилась в незапамятные времена. После «тайванского» проходимец-то свой язык тайванским назвал — каких только вариаций не было — «сабир», «бич-ла-мар», «воляпюк», «эсперанто»… Понятно, все искусственное — искусственно. Скажем, первый король Гавайских островов по случаю рождения сына придумал новый язык и в приказном порядке заставлял говорить на нем. И что же? — ребенка отравили, а нововведение в результате было быстренько позабыто.

— А-ха! — щелкнул пальцами Киям-абы.

— Чего — а-ха? И я не за суррогат. Однако то, что какой-то один живой язык совершенно естественным образом вберет в себя все остальные и станет доминирующим, а затем и единственным — бесспорно.

— Все у тебя обосновано, — вздохнул Киям-абы. — Даже то, что не умеешь разговаривать на языке матери! Кому, скажи, помешало знание языка своих колыбельных песен?

— Э-э, дедуля! — поманипулировал чайной ложкой Пичуга. — Как я — английский, вы же никто не знаете. Или Шаих — ду ю спик инглиш?

— Не знаю, дует ли он по инглиш, но он знает свой родной…

— В совершенстве?

— Как — в совершенстве? — смутился Шаих. — Разговариваю…

— И читает, — добавил Киям-абы.

— Пардон, друзья! У нас весь класс читает на английском. Тем не менее никто толком не знает. А истинное знание очень просто проверяется — песней. Давай-ка, Шаих, изобрази.

— Я не певец, — отрезал Шаих.

— С вами все ясно. Так-то, дедуля, а то и колыбельную вспомнил. Между прочим, я член интернациональной семьи. Отец у меня, как вам всем известно, русский, и русские колыбельные я знаю. И одну английскую впридачу. А у тебя, Шаих, отец кто? Ах, да — у тебя его нет.

— Есть, — потупился Шаих, — но умер.

— А ты спой, Шаих, — подала голос Роза Киямовна.

— Спой, — коротко сказал Киям-абы, будто знал, что он может.

Шаих опустил голову и вдруг затянул низко и протяжно:

Как сидел он, сгорбленный, уставившись в елочку паркета, так на протяжении всей песни и сидел. Глазом не моргнул. И губы его, казалось, не шевелились, а печальная, ласковая песня с переливистыми словами текла и текла.

— Колыбельная? — спросила Юлька, когда он смолк.

— Да, — ответил Шаих.

— Такую не слышала, — задумалась Роза Киямовна.

Пичуга заметил:

— Одинаковое произношение — что в этой колыбельной «бялли», что у нас — «баю», что в английской — «бай».

— Давай еще, Шаих! — приобнял гостя разволновавшийся Киям-абы. — Давно на душе так тепло не становилось.

Шаих улыбнулся:

— Для песен кадык не тесен.

И запел. Теперь эта была бесшабашная, задиристая песня, с той веселой, гикающей чертовщинкой, которая или возмущает слушателя, или приводит в не менее бурный восторг. На ее высоких нотах хрипоток юношеский исчез, голос зазвенел чисто и напористо. Преобразился Шаих и внешне: глубокая складка между бровей, не сходившая при колыбельной, исчезла, руки ожили… На втором припеве он хлопнул себя по коленям и пошел по комнате — голова кверху, руки за спину, а ногами — то на цыпочках, то на пяточках, то впритоп — артист!