Мария Голованивская - Пангея

Но что же то были за горы, над которыми взошла луна? И чем поросли они, неужели лесом? И откуда там лес, если у этих гор подошвы и нету, а под ними и над ними вечное небо с его неизменным характером, какие бы бури ни разыгрывались на ровном челе его? Неужели эти зеленые пряди — волосы сатаны, и уже прибыл он на поединок?

Правильно смекнули апостолы и весь поднебесный люд, спешивший к рингу: вода в реке, по которой они плыли, сделалась красной, кровавой, а потом, словно от ледяного дыхания, застыла, подернулась красным ледком, но движение свое не прекратила, и страшный холод сковал идущих и всю жизнь вокруг, и круги, и квадраты, и трапеции, и воцарилось над ними, пускай и на мгновение, небо, засеянное звездами, и разнесся по окрестностям вой — чей — не разобрать, а значит, нелюдя, сатаны. Через мгновение он показался весь: с черными развевающимися на полсвета волосами, с огромными глазами, в которых застыли ужас и человеческое пресмыкание, чешуя его сияла, начищенная до блеска, а все то, что казалось белыми облаками, превратилось в белоснежного дракона, на котором он восседал, обдавая восточный горизонт с правой стороны ледяным столбом пламени.

Сколько жить ему?

Вечно.

Сильнее он Господа?

Перед людьми — бесспорно.

Сможет ли он победить силой своей?

Никогда.

Господь опаздывал.

Что-то вечно держало его, он созерцал, не мог оторвать взор свой от малой птахи, синевы небес, серебристых брызг Млечного Пути. Он услышал скрип зашатавшегося до корней черного леса, усеянного черными воронами, что разграничивал их владения, услышал, как крошатся под сатанинской поступью горы и разламываются пополам, как пряники под каблуком, узрел молнии, ломающие облака, и понял: пора, больше медлить нельзя, надо выступать, собираться на битву, где, как всегда, он будет повержен и, как всегда, останется непобедимым. А по-другому — никак.

Весел был его настрой, молодецкий дух бродил в нем, а что? Сражение — дело молодое, разве можно сатане позволять не искушать, а обманывать? Разве можно оставлять без последствий то, что произвел он в Пангее? Нет, нет, нужно биться, чтобы проиграть, но не до конца, и чтобы все еще можно было вернуть назад.

Только так Господь мог противостоять ему: возвращать иногда все на круги своя.

— А вы куда засобирались? — окликнул он, проезжая на простой колеснице в западной оконечности горизонта, куда уже успели дойти Петр и Павел. — Вы что, не пойдете смотреть?

— Невозможно больше смотреть, Господи! — взмолился Петр. — Помилуй нас! Дай нам уйти.

— Куда?

— В никуда! — выдохнул Павел. — На запад, туда, где заходит солнце.

— Вас обманули, — сказал Господь.

— Мы сами обманулись, — ответил Павел и зарыдал.

И пошли они не оглядываясь.

Страшная кислотная буря поднялась на ринге, когда началось их сражение. Господь говорил слова, сатана отвечал ему цифрами. Слова таяли в ядовитом воздухе, цифры, как бумеранги, достигали цели, ранили Господа и послушно возвращались в лапы сатаны, достававшему их обоймами. Когда этот тайм уже был предрешен, сатана сказал: «А теперь твоим оружием. Тебя предали твои же апостолы». Господь споткнулся, упал на одно колено, на мгновение закрыл ладонью глаза, получив в эту секунду страшный удар снопом искр, выпущенный сатанинской пастью. Волосы его обгорели, но он поднялся, стер кровь с лица и приготовился продолжать. Стоявшие вокруг ринга охнули: он совсем уже не был похож на себя. Вороны из черного леса кружили над полем битвы и жадно пожирали бессильные останки слов, благих намерений, и настал черед для поединка другим оружием: любовь против разума, чувство против расчета. Господь выпустил белую голубку, которую сберег за пазухой, погладил ее перед полетом разбитым пальцем по нежной голове, а сатана выбросил сеть, легко изловив голубку, и отправил ее на кухню, вызвав чернолицего своего повара прямо на ринг. Некоторые засмеялись, некоторые даже зааплодировали. Затем начали они биться силами, и крик воцарился над полем брани, стоны и крики раздавались из каждого угла, где шло побоище, сатана, превратившись в тысячу ртов, жадно пожирал победу за победой — сначала крохотные, а потом уже и внушительных размеров. Победы — маленькие крылатые лошадки с золотыми сбруями — по полю, и Господь приободрял их, вдохновлял, но все заканчивалось хрустом, чмоканьем и серной отрыжкой, выходившей из живоглота после очередного чавкающего глотка, — и у присутствующих уже не было сил смотреть. В самом уже конце Господь вывел на ринг невинных: младенцы розовыми пятками, опираясь на ходунки, нетвердо засеменили по багряной траве, и расхохотался сатана, да так страшно, что не было смысла больше сражаться — и судьи протрубили финал. Чем убедительней была победа сатаны, тем отчетливее сквозь небеса проступала земля, черные маслянистые недра, переварившие в себе останки всего живого, недра, изрыгающие смолянистую нефть, белесые, рвотные сгустки золота.