Виктор Притчетт - Птички в клетках (сборник рассказов)

И вот, погожим июльским утром, в холодноватой, но уже просвеченной солнцем дымке пригорода, он стал в очередь на автобус и, если бы его за это попрекнули, возразил бы не задумываясь:

"Времена меняются. До того как я удалился от дел, когда Кейт еще была жива… хотя, честно говоря, мы частенько из-за этого воевали… я всегда ездил в такси".

Автобус подошел и умчал его в Найтсбридж, в его храм — в самый дорогой из универмагов. Там, словно заново родившись, он долго бродил по бесконечным коврам: постоит — и дальше, постоит — и дальше. Из зала в зал, через обольстительные отделы женской одежды, шляп, косметики, ювелирных изделий. Тут были сотни женщин. Немного постояв, он вступил под гулкие своды продовольственного отдела. Увидел дичь, копченую рыбу, сыры. Поел всего понемножку — и дальше, в отдел мужской одежды, где сразу помолодел на двадцать лет среди галстуков и разноцветных рубашек и курток, и его суровое и одновременно робкое румяное лицо загорелось страстью охотника, а в ушах зазвучал мощный хор богатых, довольных собою мужчин. Он прошел до самого конца отдела, откуда дубовая лестница вела вниз, в парикмахерскую, и мастера в белых халатах торжественно, как священнослужители, судачили между собой, сбившись в кучку. Один подошел к нему, усадил и запеленал, как младенца. А потом — потом ничего. Он был единственным клиентом, а парикмахер, тут же вернувшись к своим коллегам, сказал: "Его и не было на собрании".

Старик нетерпеливо постучал пальцем под простыней. Выходит, парикмахеры нынче не стригут клиентов, а ходят на собрания? Кто-то ответил: "Мистер Холдернесс поддержал его предложение". Что это еще за Холдернесс?

— Где Чарльз? — спросил старик, чтобы призвать мастеров к порядку. Тот, что усаживал его, принялся угодливо позвякивать ножницами. — Чарльз? — отозвался он.

— Ну да, Чарльз. Я двадцать лет у него бреюсь.

— А он уже не работает.

Еще одна пустота, еще одна яма разверзлась где-то внутри.

— Не работает? Да он был совсем еще юнец.

— Старые все поуходили.

Парикмахер уже не был похож на священнослужителя. Выражение у него стало нечестное, даже преступное и, уж конечно, лицемерное.

И хотя голову старика мыли шампунем, и за ушами ощущалась свежесть, и ноздри щекотало, было во всем этом что-то неприятное. В былые дни это помещение напоминало тронный зал, теперь оно потускнело. Не очень-то почувствуешь себя султаном, когда тебе прислуживает только жалкая горстка каких-то мужчин, которые ходят на собрания. Когда старик уходил, кассирша приняла его деньги, не переставая разговаривать, она даже не знала его фамилии. Поднявшись по лестнице, он оглянулся; нет, это уже не дворец наслаждений. Это место, где никого не знают, разве что друг друга.

Вот это и смущало его, когда через поблескивающую стеклянную дверь он вышел из магазина, радуясь июльскому солнцу, радуясь, что он султан, разомлевший, надушенный, беспечный, фигура единственная в своем роде, почти священная, готовый ко всему — но отгороженный от надежд, никому уже не знакомый, свободный… Но для чего? — свободы-то нет, испарилась сквозь носки башмаков. Он ступил на тротуар, притворяясь фланером. Походка замедлилась, стала скользящей. Целый час его развлекали витрины, пугали новые магазины на месте старых. Нет, думал он, стараясь взять себя в руки, в эту ловушку я не попадусь. Старики живут в прошлом. А я не стар! Не стар я! И он перестал скользить и теперь ступал твердо, надменно сжав губы, с виду до того суровый, так непоправимо развращенный успехом, что его перестали замечать. Кто замечает успех?

Так всегда бывало в те дни (признавал он с неохотой), когда ему удавалось вырваться в парикмахерскую, к ее восхитительным запахам. Пускаясь в путь, он гнался за видением, а оно оборачивалось бесформенным сном. Как заяц возвращается на собственный след, так он разыскивал магазины, куда поставлял товар много лет назад, проверял, чем там торгуют теперь, когда он никого там не знает, заходил в заново отделанное кафе выпить чашку кофе, съесть сандвич; но сон, немного утешив, в конце концов растворялся в меланхолии. Он, такой жадный до всего на свете, он, у которого слюнки текли при виде витрины агентства по продаже недвижимости, красивого особняка, — не мог купить ничего. Не было денег.

Всегда наступала такая минута, когда день стрижки вдруг терял свою прелесть. Он отказывался признать, что устал, но шаги сами собой замедлялись. Где-нибудь на Пикадилли ему вдруг приходило в голову, что он не знает в городе ни души. В прошлом он покупал и продавал, но не обзаводился друзьями; он знал конторы, лифты, здания, но не людей. Ничего не оставалось, как возвращаться домой. И, смирившись, он тащился на неизбежную автобусную остановку и выстаивал там в очереди, один из многих лондонцев с такими же покорными лицами. Он сколько мог оттягивал эту минуту — то постоит на углу, то заглядится на какую-нибудь молодую женщину, а потом озирается по сторонам, и вид у него нечестный, как у собаки, когда она притворяется, будто не слышала, что ее зовет хозяин. Лишь за одну соломинку еще можно было ухватиться. Зубы у него в порядке, но можно позвонить зубному врачу. Позвонить и сказать: "Френчи? Как жизнь?" Этаким бодреньким тоном. И он (от природы наделенный тончайшим обонянием) сразу слышал запах, исходящий от накрахмаленного белого халата Френчи, и острый, химический, стерильный запах его кабинета. Размышляя об этом, он решительно свернул за угол, в неказистый, глухой переулок. В коротком тупике возле общественной уборной и в нескольких шагах от пивной, куда, как видно, редко кто заглядывал, притулилась телефонная будка. На обочине напротив нее стоял заслуженного вида коричневый автобус, пустой, дверцы закрыты, рядом толпится народ: чего-то ждут. В будке стоял мужчина, но вот он вышел, рассерженный, и что-то крикнул собравшимся. Старик вошел в будку. Он уже придумал, что сказать: "Френчи, привет! Ну, нашел для меня дом, как обещал, мошенник ты этакий?" Ведь Френчи каждый день приезжает в город со взморья. Он и правда мошенник, особенно с женщинами — одну за другой бросает, но, когда смотрит тебе в рот и подравнивает бормашиной зуб, кажется, будто заглядывает тебе в самую душу.