Борис Гайдук - Плохие слова

Мне стыдно, но, кажется, я их жалею.

Может быть, жалость и есть молитва.

Мара сильно изменилась. Теперь в ней не просто «волнение», а целое солнечное море с невысокими радостными волнами и прозрачными ветряными брызгами. Кленевский ходит за ней повсюду и совсем ее не стесняется, даже наоборот. Остальные тоже не видят в этом ничего особенного. Но и Мара теперь совсем другая.

А ведь Кленевский по большому счету никто.

Неужели это всего лишь физиология? Неужели женщину достаточно просто заливать спермой?

Гадость.

Что, собственно, гадость?

То, что я думаю об этом и даже пытаюсь себе представить. Вот что гадость.

Меня Мара совсем не замечает.

Хочется весны, воздуха.

Такое ощущение, что, похоронив сына, мои стали двигаться вдвое медленнее и говорить вдвое тише. Соседей ходит меньше. Стыдно признаться, но теперь мне живется гораздо лучше, хотя они снова постоянно зовут меня ужинать и даже приносят мне в комнату на подносе чай со своим бесконечным вареньем. Сегодня было грушевое с грецкими орехами.

Очень вкусно.

Может быть, теперь я их ближний.

Попробовал представить себя на их месте. Очень странное чувство. Пресловутые нищие духом? Тогда они должны быть блаженны, а они сгорблены и несчастны. Теперь они тоже скоро умрут.

Если Бог есть, зачем он забрал у них сына? Какой в этом смысл? Никакого.

Значит, Бога нет.

Мара уехала.

Кленевский ходит совершенно в воду опущенный, вокруг него все шушукаются.

Говорит, что накопит денег, добьется визы и тоже уедет. Интересно, помнит ли он, как при всех называл ее мартышкой?

Задние мысли, с которыми ты впускаешь в себя зло, — это не твои мысли, а зла. Изумительно.

Может быть, лучше было бы сказать «тайные мысли»?

Кленевский говорит, что она ему не пишет и не звонит. Во мне шевелится тихое злорадство.

А если бы от Мары пришло письмо мне? Хотя бы с одним словом?

Что бы я стал делать?

Не имея судьбы, не имею ни силы, ни страха.

«Но Вам плохо?» (поскольку шатаюсь).

О нет, мне не плохо.

Я шатаюсь по улицам, где прорастает из краха

Осень жизни, закат мирозданья, короче — эпоха.

Нужно показать ее стихи Жухлову. Он тусуется со всякой богемой. Интересно, что они скажут?

Не буду показывать. Это мое.

Равнодушие есть самый страшный порок человеческой жизни.

Вот где надутое пустословие, отвратительное умственное барство. Мерзость.

Благодарной мировой культуре от великого гения.

Кто дал право?

Безнадежность. Одиночество. Страх смерти. Ложь. Бессилие. Предательство. Что угодно. Выбрать и подчеркнуть нужное.

Зачем мне все это?

Будто пытаюсь заполнить в себе пустоту.

Ношу полные ведра, сгибаюсь в три погибели, а яма с каждым днем все глубже и глубже…

Господи, я знаю, что сегодня они тебя убьют.

Бабушка сказала, что так бывает каждый год, а когда я подрасту, то пойму, зачем это нужно.

Тебя прибьют за руки и за ноги к деревянному кресту и оставят одного умирать в пустыне.

Я даже не могу себе представить, какая это ужасная боль. Я бы орал не переставая. Наверняка это даже хуже, чем на войне подорваться на мине, а потом умереть в госпитале.

Мне тебя очень жалко, и я хочу, чтобы на следующий год тебя не убивали.

Может быть, за год мы вместе что-нибудь придумаем.

А чтобы сегодня тебе было не так больно и не так страшно на кресте в пустыне, я по секрету скажу, что уже послезавтра ты воскреснешь, сядешь одесную Отца и снова будешь смотреть на нас сверху.

А я буду тебе молиться, и тогда, может быть, мой папа… тоже как-нибудь вернется… из того госпиталя…

Впервые взять в руки эту книгу Евгения Леонидовича подвигли трагические события в семье и последовавшие за ними мучительные размышления о вечных вопросах, вплоть до сомнений в целесообразности своего дальнейшего существования. Евгений Леонидович выкопал из книжных запасов подаренный кем-то полулегальный том и положил на журнальный столик, поближе к любимому, продавленному многими годами креслу.

Финансовое образование и методичный склад характера склонили Евгения Леонидовича к чтению неторопливому и скрупулезному. Книга так и осталась лежать на столе, потому что гости или посторонние люди к Евгению Леонидовичу теперь не ходили, и стесняться было некого. Сроков ознакомления с материалом тоже, разумеется, никаких не было. И пустыми желтыми вечерами Евгений Леонидович тихо вчитывался в тяжеловесные строки, тратя на это примерно по полчаса в день.