Борис Гайдук - Плохие слова

— У него, чтоб вы знали, было две суицидальные попытки.

У Липкина то есть.

Тут все примолкли.

Только Пивоваров, дубина:

— Чего было? — кричит. — Какие попытки?

Ему тихонько объяснили, и Пивоваров тоже заткнулся.

Целую минуту, наверное, просидели в полной тишине.

Тамара откашлялась и говорит:

— Одна попытка была год назад. Еще в прежней школе. А другая совсем недавно. На наших, можно сказать, глазах.

Оказывается, это когда математичка поймала его за руку, когда он в ее сумочку залез. Она бабища здоровая, заорала, схватила его и поволокла в учительскую. Через весь коридор, лестницу и еще один коридор.

С ума сойти!

Никакой у него не грипп был, оказывается! В больнице его откачивали!

Мы сидим, переглядываемся. А Кутаева охнула, схватила сумку и выбежала из класса. Дверью так хлопнула, что мел со стола упал.

Когда он в школу вернулся, его обходили за три километра. Как чумного. Все воды в рот набрали, ходят на цыпочках, только шепчутся у него за спиной. Райзман даже перед ним извинялся, будто без его, Райзмана, сопливого участия, Липкина били бы меньше. Даже Кутаева со своим состраданием присмирела. Страшно, понятное дело. Псих, он и есть псих. Мало ли какие попытки у него могут быть. Сегодня суицидальные, а завтра еще какие-нибудь. Не дай бог оказаться с таким в одном лифте.

На время вроде бы прекратилось воровство.

Голубев сказал, что перчатки пропали, но потом их во дворе нашли, одну, вернее. У меня куда-то два диска задевались, но я точно не помню, брала я их с собой в школу или не брала.

Учителя его тоже почти перестали спрашивать. Если спросят — сразу кивают и ставят пятерки в журнал. Математичка выговаривает его фамилию так, как будто мышь глотает, и больше ни слова не говорит. Ясное дело, преподам этот геморрой тоже ни к чему. Только и ждут, чтобы из школы его выпустить. Немного осталось.

А дальше все по новой понеслось.

Сначала у Галыниной пропал портфель со всем содержимым, потом Липкина застукали с чужим пеналом, потом Пивоваров что-то свое у него увидел.

И пошло-поехало.

Если поймают — все по-прежнему: не я, не брал, не брал, за что вы так? И глаза голубые.

Подлая тварь.

Тут на него совсем обозлились. Зря, получается, мы его жалели за суицидальные попытки. Ворюга, он и есть ворюга.

Сегодня это ведь Сорокин написал про него на доске. Вот комедия. Сам написал, и самому пришлось стирать. Даже бровью не повел. Крутой.

Тамара после урока говорит:

— Этого больше не должно быть. Понятно?! Понятно, я спрашиваю?!

Понятно, понятно. Давно пора его в милицию сдать. Только никому это не нужно, ни Тамаре, ни директрисе — приводить в школу ментов и устраивать разборки за три месяца до выпуска.

Тогда я такую штуку придумала. Взяла свой кошелек, аккуратненько отогнула подкладку и разборчиво написала: «ЭТОТ КОШЕЛЕК ТОЛЬКО ЧТО УКРАДЕН ВИТАЛИЕМ ЛИПКИНЫМ У ЕЛЕНЫ КОТОВОЙ». И обратно подкладку пригладила, ничего не видно.

Здорово! Как до такой простой вещи раньше никто не додумался?

В школе утром сразу же показала кошелек Сорокину, Пивоварову и еще двоим-троим, кто точно не проболтается.

— А ты, Котова, сообразительная, — Сорокин говорит.

Я вытащила деньги, положила для веса рублей двадцать мелочи. И в куртке оставила, как будто забыла. Чтобы краешек из кармана выглядывал.

Как только клюнет, тут мы его с поличным и сцапаем.

А надпись — вот она.

Все, не отвертеться ему на этот раз.

Теперь кошелек — вещественное доказательство.

Вчера, за несколько часов до смерти, в интервале от четырнадцати до четырнадцати десяти он был украден погибшим Виталием Липкиным у Елены Котовой, одноклассницы.

Посвящается памяти Сони Русиновой.

В этом рассказе остались ее стихи, и сама она

всегда с нами

Нет ничего лучше, чем слякотная осень или морозная зима.

Прижаться боком к батарее и смотреть в окно на бегущих под дождем людей.

У моих снова гости, пьют чай.

Хозяева квартиры, неизвестно почему, сразу обозначились этим родственным словом — «мои», хотя менее близких мне людей нет, кажется, и в другом полушарии. Шумные и убогие одновременно. По крайней мере, больше не зовут к столу. А вообще к ним ходит едва ли не весь дом.

Проходной двор.

Выставляют свои тридцать три варенья и белый хлеб с маслом. Есть даже варенья из кабачка с лимоном и кабачка с апельсином.

Мерзость.

Невозможно смотреть, как они едят.

Если Бог есть, почему его до такой степени нигде не видно?