Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

— Кто рожает? — все еще не понимал Калоджеро. И ему ответили:

— Агата!

Его спутники по каюте хохотали до упаду.

«Да что они, с ума посходили?»

Агата, видно, тоже лишилась разума. Едва увидела Калоджеро, принялась кричать, чтоб он не сердился, чтоб он не бранил ее, не могла она иначе поступить.

А старая немка, похоже, все поняла, и ее это забавляло.

Она улыбнулась итальянцу. Ребенка помыли в тазу, предназначенном для облегчения пассажиров, страдающих морской болезнью, и завернули в скатерть, взятую из буфета. Его первыми инициалами стали, таким образом, заглавные буквы пароходной компании: более счастливого предзнаменования нельзя было и придумать.

Когда прошли первые минуты радости и удивления, начались трудности. Уже на утро явился капитан и сказал, что надлежит урегулировать все гражданские формальности и поскорее окрестить младенца. Так полагается на больших пассажирских судах. Калоджеро заявил, что его сына будут звать Теодор. Он хотел таким образом выразить свою признательность правителю своей новой родины. «Теодор, как зовут Рузвельта». Только уже после всей церемонии он узнал о своем промахе. Ему сказали, что нынешнего Рузвельта зовут вовсе не Теодором. «Злые языки», — подумал Калоджеро, считая, что над ним насмехаются. Но эти люди настаивали:

— Имя нынешнего президента Франклин, Франклин Д. Рузвельт. А Теодор умер двадцать лет назад.

— Вы в этом уверены?

Капитан, смеясь, посмотрел на него.

— Абсолютно. Ну, ну, не расстраивайтесь. Это очень хорошее имя — Теодор. Вы к нему привыкнете, вот увидите. Все равно менять ужо поздно. Скажите-ка мне, вы в самом деле не знали, что президента зовут Франклин?

— А кто бы мне это сказал? — с раздражением ответил Калоджеро. — Такому человеку, как вы, повидавшему свет, есть где набраться культуры. А мы, сицилийцы, живем среди скотины и сами становимся на нее похожи, в животных превращаемся, в идиотов… Не церемоньтесь, сам понимаю, что глуп.

А вечером Калоджеро стало обидно. Зачем он назвал сицилийцев скотами? Но зло было сделано. На душе остался горький осадок. Вмешалась Агата:

— Ну, обещай мне не терзать себя из-за этой глупой истории, хорошо?

— Да уж, — вздохнул Калоджеро. — Невозможно же знать все.

И он понемногу отошел и сам начал посмеиваться над малышом, которого назвали Теодором, потом над немками, явившимися с бутылкой коньяку к ним в лазарет, над припевом «Ах, ах, Теодор», который пели немки, чтоб развеселить загрустивших родителей.

Немки танцевали, тесно прижавшись друг к другу, и Калоджеро отпускал в их адрес разные легкомысленные шуточки.

— Вас не приходится подозревать в беременности, тут уж сомнений нет. Вот с кем бы мне надо было поехать, а?

— Отпразднуем, отпразднуем, — повторяли немки, уже заплетавшимися языками.

Агата в постели впервые закурила. Выдыхая дымок, она смеялась и терла себе глаза. Немного устала и слегка опьянела.

Приезд Калоджеро, его устройство на Малберри-стрит внезапно приостановили процесс забвения прошлого, воспоминания о котором были тягостны Альфио Бонавиа. Новые события вызвали сентиментальное возвращение к былому.

Альфио опять окунулся в старую, привычную жизнь, лишь только увидел брата, услышал его рассказы, узнал о его личных делах, почувствовал, насколько чуждо ему настоящее, как оно холодно и непрочно.

Для Кармине все было еще сложнее. Он столкнулся с образом жизни, совершенно незнакомым. Душевная чистота Агаты, ее восторженная радость были для него праздником. Она даже в куске хлеба видела рай. А когда она говорила: «Но у вас тут есть все… поистине все», она вкладывала в это столько пыла, что вы радовались каждому ее слову. Достаточно было ей коснуться самого обычного предмета, сказать о нем своими особыми словами, только одной ей свойственным языком, как стул, стол, любая вещь преображалась, сразу наполнялась теплотой, лучами солнца. И это Сицилия могла породить такое чудесное дитя, мудрое, как сама Минерва? Кармине ненавидел Сицилию, невольно связанную с его существованием, поскольку отец нередко вспоминал о своей родине, как о проклятой богом земле.

Казалось, что Агата пересекла океан только для того, чтоб преобразить банальную повседневность да еще и поиздеваться над тем, что Америка внесла в жизнь так много расчета и условностей. И вот Агата, живущая теперь в Нью-Йорке, решила ничем не отступаться от своих старых привычек. Конечно, ей нравился здесь и достаток и разные удобства: целая батарея сушилок у парикмахера, магазины с лифтами, кинематографы, освещенные, как алтари. Калоджеро был от них в полном восторге. Шум и блеск большого города, виднеющегося там, за их кварталом низких домишек и узких улочек, изобилие — все это было оценено и Агатой.