Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

Бэбс охватила лихорадочная дрожь, когда она узнала о гибели Кармине. Но она не могла предаваться своему горю слишком долго. В этот день ей нужно было рассказать своим читательницам, как можно неузнаваемо изменить свою наружность. Это требовало большой сосредоточенности и внимания. Такое срочное, важное дело. А вечером предстояло быть на каком-то приеме или даже на двух. Все вечера у Бэбс были заняты. Конечно, при таких связях… В кругах финансовой аристократии ее просто обожали.

Она протянула мне газету, когда собралась уйти из редакции. И с обычной гримаской небрежно сказала: «На, держи… Это, кажется, твой друг». У меня не хватило сил вразумить ее. Остальные продолжали свою работу, даже не обернулись.

Флер Ли, как и все начальство «Ярмарки», полагала, что Бэбс вовремя бросила Кармине, правильно поступила, чтоб не очутиться в грустном положении покинутой женщины. Даже больше: разрыв с Кармине увеличил ее престиж, умница, догадалась, что надо сделать, такая женщина достойна уважения. Ее бегство лишь помогло убедить людей, что Кармине всему виной, все последующие события только подтвердили это. Облик Кармине рисовали в самом неприглядном свете. Наконец-то стало ясно, что это за тип, — негодяй, постыдный аферист. Если он убит, значит, свели с ним счеты, а может, он сам покончил с собой. Такие вымыслы возмущали меня. Все мое прошлое, мои воспоминания гневно протестовали против подобных сплетен. Это превратилось в пытку. То, что я рассказываю, объясняет, что за коршуны гнездились вокруг. Для меня Кармине был человеком из плоти и крови, я горько и непрерывно думала о его судьбе, а для них он был просто добычей. И его рвали на куски согласно неумолимым законам среды, которую я хотела описать так, чтоб стало ясным, какой эта среда была посредственной, чванливой, жестокой.

Смерть Кармине повелевала мне немедленно порвать с этим жалким мирком, я должна сказать об этом. Теперь я находила утеху только в моей работе, хотя прежде, во время нашей дружбы с Бэбс, редакционная деятельность казалась мне вторым изгнанием.

Презрение, наполнившее мое сердце, осталось в нем надолго. Я поняла, чем был для меня Кармине: вновь обретенной на чужбине Сицилией, еще более, чем прежде, таинственной, ведь в нем она была невидимкой, укрытой от взглядов. Теперь я понимала, почему мне так хотелось встречаться с ним. Я вспоминала при этом то, что боялась утратить, что любила. Он щедро дарил мне прежние мечты.

Свет Кармине угас на Малберри-стрит, как и свет барона де Д. в деревне Соланто. Их уже нет обоих. Они покинули свою родину. Ирония судьбы, потребовавшей, чтоб каждый умер там, где жил другой.

Я не расставалась с заметкой из сицилийской газеты. Единственное свидетельство о последнем сражении Антонио, в котором он погиб. Об этом рассказывалось напыщенно и вместе с тем скупо. Так делаются надписи на фасадах церквей о памятных событиях — подвигах рыцарей или королевских визитах. Целый столбец уделялся пышной генеалогии, монотонному перечислению античных героев и даже нескольких святых, якобы принадлежавших к родословной барона де Д. Это должно было помочь читателю разобраться в том, какой потерей явилась гибель Антонио. А затем, чтобы затронуть чувствительность, описывали мальчишек с городских окраин, молодых крестьянских парней, погибших вместе с ним. Подростки понимали близость конца, нелепость развязки и в свой последний час осыпали врага бранью и свирепой хулой, добросовестно изложенной репортером и выданной им за предсмертные речи умирающих.

Многое в этом описании казалось мне поэтическим, насыщенным чувством, гревшим мое сердце. Значит, можно и так прощаться с жизнью, выкрикивая врагу в лицо» «Тысяча шлюх в твоем роду!», или: «Сучья кровь!», или слать с горы в адрес невидимых солдат угрозу, достойную древнего воина: «Попадись ты мне, воткну нож тебе в задницу!» Это и меня утешало, как настоящая месть. Я часто перечитывала эту заметку, и она приобретала для меня все больший смысл, почти легендарный, превратившись в каждодневное воспоминание о дорогом мне человеке. Это возвращало меня к далеким дням детства, к странствующим рыцарям сестры Риты, к нашим монастырским воскресеньям, проводимым в саду, засаженном огненно цветущими глициниями, где мы подавали гостям апельсиновый напиток и разведенную водичкой марсалу. Я вспоминала королевские гербы на стенах нашей монастырской школы, детскую живость наших молитв и долгие часы с Антонио, эту блаженную дремоту в тени на жарком солнце. Ведь этот обрывок бумаги, эта скромная гробница, — все, что мне от него осталось.