Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

— Я отнесу его в больницу! — закричал он.

— Зачем в больницу? — спросила одна из женщин. — Он все равно не выживет.

Кармине склонился над Джиджино, потрогал еле слышный пульс. Попытался поднять его, но не смог. Скрюченное тело утратило гибкость, и, дотронувшись до него, Кармине вздрогнул от ужаса, прошептав:

— Погоди, малыш, — и в голосе его звучало отчаяние. Он позвал: — Джиджино, Джиджино! — тем шепотом, каким говорят с умирающими, со страхом внимая собственному голосу, будто он мог вызвать сюда призрак смерти.

Мальчик открыл глаза, пытался что-то сказать, но в горле его раздался хрип, а в углах рта появилась пена. В этот момент Кармине решил: «Действовать, и немедленно». Он снова сказал:

— Жди меня. Я иду за помощью.

Тогда Джиджино хрипло, но внятно произнес его имя, и резким прыжком Кармине ринулся к лестнице, к люку. Все свои дальнейшие движения Кармине как будто видел со стороны. Он помнил, как повторял: «Ну подожди меня, малыш, подожди», успел перед уходом отереть пот с лица Джиджино, поцеловать его, вдохнув этот таинственный и теплый запах, который он так долго не мог разгадать, — запах жасмина от одежды, превозмогший страшный запах смерти. Потом подбежал к лестнице, проскочил, карабкаясь и держась за веревки руками, через люк и удивился, что в первом этаже было так пусто. Наклонив голову, как человек, который собирается нырнуть, Кармине двинулся к порогу.

Вдали виднелась опустевшая площадь. Был полдень. Мелькнула мысль: «Я хотел быть человеком удачливым!»

Он был один на площади. Но где-то — он не мог сказать точно, где именно, — Кармине угадывал присутствие следящего за ним человека, и на мгновение ему показалось, что он не так одинок.

Уже ничего больше не существовало, кроме этой площади, его, Кармине, и того человека, который должен был его убить. Где же он? Кармине искал его взглядом, и это заняло все его мысли. «А что, если мне удастся быстро добежать до той стены напротив, — думал он, — и до той улицы, может, добегу?..» Но ему тут же послышался свист пули, даже сама эта пуля увиделась, гладкая, круглая, она вонзится в него и наконец-то отпустит свободным.

«Подумать только, что я умру из-за этого мальчика», — сказал он себе.

«Подумать, что это будет в Палермо».

«Подумать, что я умру в этот час и здесь».

Стоя в дверях дома, Кармине смотрел на площадь, на обнаженную, раскаленную солнцем мостовую. Словно пляж из гальки. Жара всей своей тяжестью висела над городом. Нужно было ринуться в это палящее, как в вулкане, пекло. Кармине выскочил и пробежал несколько метров. На середине площади он остановился. Свет, жара и шум сменились тьмой, холодом, тишиной. Но перед тем, как покачнуться и упасть, Кармине ощутил глубокую радость, успев сказать: «Я остаюсь здесь». Он умирал лицом к земле, распростертый на мостовой.

Палящее, беспощадное южное солнце жгло окруживших его тело людей.

Когда его понесли, Кармине уже был мертв.

Слухи о смерти Кармине, распространившиеся в Нью-Йорке, вызвали волнение. Я говорю «слухи», но это слово не совсем точно, — скорее неясная, тут же приглушенная весть. Считалось неприличным говорить об этом. Такого известного человека — и прикончили прямо на площади… Сотрудницы «Ярмарки» сочли это нарушением приличий, просто бесчестьем.

«Да, меня не обманул инстинкт», — вздохнула тетушка Рози, когда мы остались вдвоем и она могла быть откровенной. Она была испугана, почти парализована этим известием, как сейчас это помню. И все же при других обстоятельствах, при встречах, например, со старыми друзьями мистера Мак-Маннокса, в ней воскресало обычное умение все подавать с театральным эффектом. Тетушка Рози таинственно заявляла, что Кармине стал жертвой покушения, эта версия казалась ей наиболее соответствующей интересам племянницы. Если б удалось погрузить Кармине на фрегат и выдумать в связи с этим какую-нибудь историю о мятеже на борту, или о нападении пиратов, либо о столкновении кораблей в открытом море, она бы это охотно сделала. Я ничего не опровергала. По сравнению с тем, что мне приходилось слышать от других, лицемерные фантазии тетушки Рози казались очаровательными. В этой лжи была хоть своя поэзия.