Эдмонда Шарль-Ру - Забыть Палермо

Путешествие превратилось в ад, ей все опротивело: запах рыбы на улице, сыр «пармезан» за столом. Сицилия сидела у нее в печенке, а в придачу еще эта омерзительная кухня… Какое разочарование! Ведь она сама рекламировала и обследовала все эти блюда и считала, что хорошо в них разбирается. И потом все эти загадочные истории. По вечерам Кармине уходил, оставляя Бэбс наедине со всеми ее огорчениями в этой пустой комнате. Он появлялся только на заре с синевой под глазами, в мятом костюме и выступившей на щеках щетиной. Где он таскался? С кем? И он пустился в пьянство? Как и его мать, которая, как пьяный бродяга, погибла в трущобах. Бэбс об этом слыхала. Она вспыхнула от этой мысли и утром встретила Кармине бурей упреков. Принялась жаловаться, плакать:

— Пьешь, значит? Вот где ты ночи проводишь… — Ее объял страх. Но Кармине остался безучастным.

— Возвращайся в Нью-Йорк, — сказал он ей. — Ты совсем спятила, тебе тут нечего делать. — И он лег спать, не сказав ни слова больше. Ей было тяжело и горько. Тоска и отвращение овладели Бэбс, и она уже мечтала, чтоб эта поездка скорей кончилась.

Одну тратторию Кармине стал посещать почти ежедневно. Бэбс иногда ходила с ним. Недавно они заметили эту террасу «Броччериа гранде», прислонившуюся сбоку к дому в стиле барокко и находившуюся над ночным рынком. Именно сюда Кармине ходил по ночам. Зачем? Бэбс много раз его об этом спрашивала. Но он не любил откровенность. По правде говоря, и сам не знал, зачем ходил. Это трудно было бы объяснить другому человеку. Как только он усаживался наверху, его охватывало приятное состояние опьянения. Здесь, в этом месте, похожем на царскую ложу в театре, было любопытно наблюдать, и жизнь сразу становилась интересной. Он и устраивался тут, как в театре.

Забраться туда стоило усилий. Нелегко было идти по лестнице с неровными ступенями, которую чинили, надстраивали, и она была схожа с опасной ловушкой, которую надо было обходить решительно, преодолев страх. Там было прохладно. Пахло могилой или грибницей. Из-за дверей слышались приглушенные смешки, шепот, выкрики, ворчливые или умоляющие голоса. Люди заполнили этот старый дворец, прогрызли его, как муравьи, и во множестве расплодились внутри. Мужчина в старой американской шинели, накинутой поверх пижамы, направлялся в уборную, которая выходила прямо на лестницу. Женщина в пестром капоте с ведром в руке шла выливать грязную воду после купания. Все эти силуэты возникали внезапно в полутьме лестницы. Бэбс все это ужасно не нравилось, раздражало.

В бывшей сводчатой галерее чудом сохранились на стенах несколько мраморных украшений. Отсюда по трем почти отвесным ступенькам можно было подойти к двери с вывеской или, вернее, с тем, что от нее осталось, всего четверть слова: «Трат…» Светящиеся неоновые буквы, источавшие резкий свет. Комната была чистой. Здесь трудилась вокруг плиты целая семья: старики в морщинах, молчаливые широкобедрые женщины и детишки всех возрастов. Надо было пробраться через всю разбросанную здесь провизию, постараться не наскочить на кур, клевавших тут и там на полной свободе. Но вот наконец-то терраса, кафе, где еще ценой резких требований предстояло выкроить себе местечко у стола среди рыбаков, матросов и торговцев рыбой. Они рассаживались здесь, чтобы вести свой обычный разговор о сирокко, который создаст благоприятное течение и будет способствовать обильному ходу тунца. Их также интересовала миграция угрей.

А Бэбс, безразличная и безропотная, сидела и слушала, молчала, ждала. Ощущение своего одиночества мучило ее. Резкие выкрики продавцов рыбы внизу на рынке казались ей незнакомым, варварским пением. Она никогда не поймет, не сможет понять этот странный народ, который с наступлением ночи тотчас утрачивает свое добродетельное молчание и толпится здесь, чтоб громко славить прекрасную жизнь моря и его дары. И эта загадочная передышка длится до самой зари.

— Свежий, свежий морской окунь, прекрасный окунь! И побелей, чем молоко твоей матери! — Это выкрикивали селедочницы, продавая свой товар на лотках, они штурмовали покупателей своим красноречием. На столиках лежали кольцами свернутые мерланы, веревочка связывала им голову с хвостом. Артистически уложенные осьминоги и кальмары, отливающие серебром угри, гигантские крабы, бесстыдно нагие перламутровые скаты — и все это драгоценное нагромождение, еще полное жизни, источало запах морской пены, водорослей, который смешивался с ароматом стряпни в кухне «Броччериа гранде».