Ричард Мораис - Путь длиной в сто шагов

Я хорошо, так хорошо помню, как она взялась за папины руки и папа помог ей встать. И как моя хозяйка медленно, со скрипом, поднялась со своего стула.

И вот на следующий день тетя и Мехтаб помогли мне собрать вещи, и я перебрался через улицу. Множество чувств теснилось в моей душе, пока я совершал это путешествие длиною в сто футов. С дешевым чемоданчиком в руке перешел я с одной стороны люмьерского бульвара на другую. Я видел перед собой иву, словно припорошенную сахарной пудрой, окна в свинцовых переплетах, кружевные занавески – всю эту элегантную гостиницу, где даже покривившиеся деревянные ступени дышали памятью о прошлом Франции. И там, на каменных ступенях «Плакучей ивы», в белых фартуках, стояли молча мадам Маллори и добрый мсье Леблан, пожилая пара, с распростертыми объятиями ожидавшая своего вновь обретенного приемного сына.

Я шел к ним, к моему новому дому. Мне предстояло долго учиться и много работать. За спиной у меня оставался мой мир: маленькая Зейнаб и бабушка со слезящимися глазами, морской лещ тикка и пиво «Кингфишер», завывания Харихарана, горячие котлы, плюющиеся маслом, горох, имбирь и чили.

Когда я проходил мимо папы, провожавшего меня, как водится, у железных ворот, я увидел, что он, не скрываясь, плачет и вытирает свое искаженное горем лицо белым носовым платком. И я помню, как будто это было вчера, что он сказал мне, когда я уходил:

– Помни, милый мальчик, ты Хаджи. Всегда помни. Хаджи.

Это было такое короткое путешествие в пересчете на футы, но я чувствовал себя так, будто прошел пешком от края до края всю вселенную и путь мне освещали Альпы.

Моя комната в «Плакучей иве» находилась под самой крышей, дальше по узкому коридору от помещений, где жила мадам Маллори. Зимой в моей монашеской келье было ужасно холодно, летом – нестерпимо жарко и душно. Туалет находился этажом ниже в конце коридора.

В тот день, когда я перебрался в «Плакучую иву», я впервые оказался в мансарде, которой суждено было на несколько лет стать моим домом. Здесь пахло стариками и когда-то давно разбрызганным инсектицидом. Там было распятие с костлявым Христом, раны которого кровоточили; изможденная фигура висела рядом с маленьким зеркалом прямо над моей кроватью. Темный деревянный платяной шкаф с двумя старинными кедровыми плечиками внутри, казалось, сердито смотрел на меня из угла напротив моей узкой кровати. Тут едва можно было повернуться. Высоко расположенное окошко выходило на украшенную фронтонами крышу, но от этого помещение не делалось менее тесным.

Я поставил чемодан на пол. Что я наделал?

Готов признать, что в этой суровой комнате, такой католической, совершенно непохожей на те, в которых рос я, я здорово струхнул, и какой-то истерический голосок в моей голове уговаривал меня броситься обратно, в мою веселую, безопасную и уютную спальню в «Мумбайском доме».

Однако тут я заметил на прикроватном столике толстую книгу и подошел взглянуть на нее. Это был солидный том с пожелтевшими страницами и подробными иллюстрациями, изображающими схемы разделки всевозможных туш, от говяжьих до кроличьих.

Из книги выпал заложенный между страниц незапечатанный конверт.

В коротком письме, которое мадам Маллори написала от руки, она официально приветствовала меня под крышей «Плакучей ивы» и сообщала своим старомодным почерком, насколько сильно она желала, чтобы я поступил к ней в ученики. Она велела мне трудиться прилежно и усвоить как можно больше за те годы, что мне предстоит здесь провести. А начать наше предприятие следует с внимательнейшего изучения лионской разделки.

Ее письмо было написано именно так, как надо. И мужественный голос внутри меня сурово сказал: «Не дури, чтоб тебя, и берись за дело!» Я дождался, когда мадам Маллори и Леблан уйдут к себе, и надежно запер дверь. Убедившись, что мне не помешают, я встал на кровать и снял пугающее распятие, а потом спрятал в глубине шкафа, чтобы его не было видно. Потом наконец распаковал вещи.

В начале моего ученичества мне часто снился сон, который теперь кажется мне весьма символичным. В этом сне я шел мимо моря или океана, и вдруг страшная первобытная рыба выныривала из глубины, круглая, плоская, с крупной головой, и выползала на берег с помощью плавников, как будто это были примитивные конечности, с величайшим усилием выталкивая себя из воды на сушу. И там, измученная этим поистине геркулесовым усилием, она отдыхала – хвостом находясь еще в воде, а головой уже на сухом песке. Жабры ее раскрывались и закрывались, как мехи, она была потрясена своим новым земноводным состоянием, пыхтела и задыхалась, находясь одновременно в двух стихиях, таких разных.