Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь

Надя покраснела и закусила губу.

— Не знаю, правда ли… В диспансере девчонки говорили…

— Надя…

— Эта Приобина, секретарь обкома с начала войны, она, кажется, еще похотливей Зощенко. Кладет глаз на всех мало-мальски симпатичных мужиков. А уж когда мистера доктора-то увидела…

— Он же американец.

— И деньги у него в сумке тоже были американские. И много, наверно. «Вклад еврейской эмиграции в борьбу с врагом!» — сказала мадам Приобина.

От смеха Надя не могла говорить. Можно было и не продолжать: Марина подобные истории в Москве выслушивала десятками.

В один из следующих вечеров, готовя ужин вместе с Бэллой и бабой Липой, Марина заявила, что ей необходимо как можно быстрее освоить идиш. И надо найти кого-нибудь, кто бы согласился ее учить.

— Мне быстро надо выучиться. Весной я хочу играть в театре на идише.

Женщины над ней посмеялись.

— Времена меняются… Не так давно и речи быть не могло, чтобы играть по-русски, а сегодня все наоборот. В обкоме будут довольны, что ты по-русски играешь. Ты ведь знаешь, что идиш больше не является нашим официальным языком.

— Театр — это другое. Я не для того приехала, чтобы играть на русском. Это смешно.

Бэлла и баба Липа молча посмотрели на нее. Бэлла сполоснула и вытерла руки. Баба Липа снова принялась перемешивать в миске муку и гусиный жир с теплой водой. Марина подумала, что может угадать их мысли. Она все еще была здесь новенькой, эта женщина, приехавшая из Москвы и поселившаяся в закрытом для въезда Биробиджане с разрешения Левина и комитета. Ее поселили в их доме, не спросив их мнения. Бэлла и баба Липа не были романтически настроенными молодыми девчонками вроде Нади. Жизнь научила их осторожности. Они против Марины ничего не имели, но все же ее опасались. По их мнению, Марина вполне могла постукивать начальству. Такова жизнь. На их месте Марина думала бы то же самое. Так уж сложилось в стране победившей революции, что никто никому не доверял. Доверие здесь надо было заслужить. Кроме того, Марину мучило, что она на самом деле лгала. Она бы дорого заплатила за возможность признаться Бэлле и бабушке Липе: «Я приехала сюда, чтобы спрятаться. Я не настоящая еврейка, но обещаю сделать все, чтобы ею стать!»

Но она лишь улыбнулась и произнесла со всей возможной искренностью:

— Соломон Михоэлс меня сюда послал не для того, чтобы я, еврейка, не пользовалась идишем. Я обещала ему выучить язык.

Бабушка Липа удивленно покачала головой, кашлянула, очистила с пальцев налипший жир и только потом проговорила:

— А почему бы тебе не попросить помощи у других актеров? Я их сто лет знаю. Это их родной язык, они на идише дышат, и лучших учителей тебе не найти. Я уверена, что они с радостью будут тебе помогать.

— Я на это и надеялась. Но они все еще в Хабаровске.

— Так их гастроли еще не кончились? С нового года? И что они там околачиваются? Возвращаться не хотят?

— Мы бы могли сами помочь, — осторожно произнесла Бэлла, присев около бабы Липы. В ее глазах блестели слезы. Она вытерла их влажной тряпкой. — Мойша бы наверняка помог, — добавила она тихо. — Но ведь и ты это можешь, баба Липа.

Старуха что-то проворчала вместо внятного ответа, продолжая неотрывно смотреть на Марину. Ее морщинистые веки тяжело нависали над серо-зелеными глазами, которые с годами стали похожи на два упругих, но прочных шара; обычно холодные как лед, они порой внезапно начинали излучать нежность, будто принадлежали совсем юной особе. Она с сомнением поджала губы и снова молча принялась за работу, добавляя в тесто мелко нарезанную рыбу и лук. Бэлла не настаивала, и Марина поняла, что ей тоже лучше не продолжать. Все трое долго скатывали ладонями шарики «гефилте фиш». И тут бабушка Липа произнесла:

— Для начала запомни: то, чем мы занимаемся, называется «блюда с добавлением жира». Гефилте фиш делают из любой рыбы, что есть под рукой. Когда я была девчонкой, — а я выросла в Польше, и, слава Господу: Он не позволил мне увидеть, что там, в Польше, происходит теперь, — моя мама делала гефилте фиш из карпа, и блюдо было гораздо жирнее. В Биробиджане тоже раньше так делали. Люди понимали, что такое «цедоке» — милосердие. Людям нравилось помогать друг другу, и это было необходимо: евреи ехали отовсюду. Тогда старики усаживались рядом с молодыми и обучали их. Кто-то говорил на идише, другие — почти нет. Иногда люди употребляли разные слова. Я вот говорю «цедоке», а другой назовет это «рахмунес» — жалость, а по сути, это одно и то же. Значит, стоит запомнить оба слова. Завтра и начнем, но я не настоящая учительница: у меня терпения не хватает. Так что тебе придется много трудиться.