Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь

— Я ухожу. Не хотел вам помешать.

Она чуть не запротестовала. Ей хотелось сказать ему что-нибудь доброе. Она, наверно, смогла бы наконец заговорить с ним, если бы не шум за кулисами. Голос Матвея Левина позвал:

— Марина?

На сцене раздались шаги, и в следующую секунду Матвей появился сам и уставился на Эпрона, снова застывшего от неожиданности.

— Это ты тут, товарищ доктор?

Эпрон ответил, не оборачиваясь:

— Здравствуйте, товарищ худрук. Из чистого любопытства зашел. Посмотреть на актрису с фотографии. Больше мешать не буду.

Левин подошел:

— А я думал, ты уехал в диспансер.

— По такому снегу туда не доедешь. Уазик не может. Сани могут. Но сани… слишком далеко и долго. К тому же в колхозе «Вальдгейм» больна женщина. Может, на следующей неделе съезжу.

Он говорил, не отрывая глаз от Марины. Его неловкость и акцент сейчас были еще более заметны. А улыбка стала ироничной, слегка вызывающей.

Подойдя к Марине, Левин пояснил:

— Товарищ Эпрон приехал к нам из Америки лечить больных. Для этого нужно большое мужество.

В тоне Левина Эпрону, похоже, послышалась насмешка. Он вытянул руку и слегка похлопал Левина по плечу свернутой газетой.

— Да какое тут мужество, товарищ Левин. Я на сегодня просто биробиджанский еврей. Так ведь?

Американец вскинул брови, словно ожидая ответа, но Левин молча кивнул. Тогда Эпрон рассмеялся.

— Нет, Левин, ты так не считаешь. Американец, по-твоему, русским никогда не станет. А ведь я работаю как проклятый. Даже идиш скоро выучу, вот увидишь…

Эпрон явно веселился. Он бросил взгляд на Марину и достал из кармана рубашки пачку папирос в краснозвездной пачке. Такие обычно курили красноармейцы.

— На сцене курить запрещено, товарищ доктор, — произнес Левин, как только американец поднес папиросу к губам.

Напряженность в отношениях между мужчинами была вполне зрима. Рядом с природной силой и непринужденностью американца красота и уверенность Левина вдруг показались Марине искусственными. Эпрон снова положил пачку в карман.

— Ах да. Не буду.

Он бросил газету на стул, отступил чуть назад, чтобы перешагнуть через софиты на краю сцены, и спрыгнул в зал. Шагая по центральному проходу, он вдруг обернулся:

— Повезло тебе, товарищ худрук. Теперь у тебя будет неплохой театр.

Он подхватил оставленное на сиденье кожаное пальто на меховой подкладке и скрылся в темноте. На минуту его силуэт появился в освещенном проеме двери, над которой висел портрет Сталина, а потом исчез уже окончательно.

— И что он здесь ошивался-то? — проворчал Левин.

— Он…

Марина показала на брошенную газету. Она наполовину развернулась, так что вновь стало видно ее фотографию.

Левин недоумевал:

— А как он вошел?

— Не знаю, не слышала. Я работала.

На лице Левина было написано недовольство, к тому же Марине не понравился тон ее собственного ответа — заискивающий, оправдывающийся. Она подобрала газету.

— Я не знала, что существуют две «Биробиджанские звезды» — по-русски и на идише.

— Ты еще много чего здесь не знаешь, Марина Андреевна. Уже четыре года у нас официальный язык русский, а не идиш: в Биробиджане не только евреи живут. Лучше тебе это не забывать.

Левин вдруг отказался от ласкового и льстивого тона, который принял с Мариной с самого начала. Она взяла шаль, которую сбросила во время репетиции, и, спокойно улыбаясь, накинула себе на плечи. Она улыбалась как женщина, знающая цену своей красоте и своему актерскому дару.

— Так точно, товарищ Левин. Я абсолютно ничего здесь не знаю и не ведаю.

Левин тут же изменил тон.

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Просто этому американцу в театре нечего делать. Не хочу я, чтобы он здесь болтался.

— Я не ожидала встретить здесь американцев и не знала, что ему сказать.

— Здесь нет американцев. Здесь один американец. И этого вполне достаточно.

— А он тут давно?

— Больше года. Не нравится мне, что он у нас, но решение его тут оставить было оправданным.

— Оставить? Он не эмигрировал вместе с другими?

— Он просто сопровождал помощь от американских евреев и должен был сразу же возвратиться. Но потом… у нас в области был только один диспансер, без врачей, способных сделать хотя бы простейшую операцию. И оборудования тоже не было. Средств на создание больницы взять было негде. Больных приходилось возить в Хабаровск. По возможности. А несчастных случаев и заболеваний вначале хватало. И смертельных случаев тоже. Здоровье у иммигрантов слабое было: почти все городские. Тяжело было. Партия помогала, чем могла, но исполкому надо было и самому изыскивать средства. Американские евреи предложили помощь. Понадобилось время, чтобы решить вопрос, так что оборудование они прислали только в начале войны. Эпрон тогда и приехал. Должен был обучить наших докторов пользоваться оборудованием и сразу же вернуться обратно. Но всех хороших врачей призвали на фронт. Осталось только двое. Один — в ста километрах отсюда, на китайской границе. Сюда он не ездит: он там нужен. А второй обычно пьян с самого утра. Эпрон предложил преобразовать наш диспансер в небольшую больничку с операционной, а также согласился остаться у нас до конца войны. Биробиджанский исполком обсудил и передал предложение выше, а те запросили мнение Москвы. В Москве сказали «да», вот и все. Разумное решение. Иногда надо проявлять прагматизм. Принимать помощь от того, кто ее предлагает, не так ли?