Марек Хальтер - Ночь с вождем, или Роль длиною в жизнь

Прямо на сцене с помощью канатов укрепили огромный портрет Сталина с сединой на висках, но сохранившего «царскую» моложавость во взгляде. На щеках вождя играл младенческий румянец.

Очень скоро зал переполнился: женщины, старики и дети окликали друг друга, целовались и обнимались прямо в вестибюле; все это напоминало бесконечный балет. Конечно, были здесь и Маринины соседки, тоже в слезах. Баба Липа поддерживала Бусю, которая навзрыд оплакивала своих сыновей и мужа, не дождавшихся этой победы. Инна спрашивала всех, с кем обнималась, можно ли еще рассчитывать, что ее Изик жив. Марина, оробевшая, будто оглохшая от криков, от этого взрыва эмоций, не решалась к ним приблизиться. Она ушла за кулисы. Неожиданно на нее нахлынули воспоминания о Люсе — Алексее Каплере. Как и многие окружавшие ее женщины не ведали о судьбе своих близких, так и она не знала, жив он или нет.

В противоположном конце сцены появился как всегда деловитый Левин. Он распорядился установить трибуну. Марина решила подойти к нему и предложить свою помощь. Она отодвинула полы тяжелого занавеса и вдруг увидела его , мистера доктора Эпрона, как говорила Надя. Он возвышался над толпой, нежно обнимая женщин и смеясь вместе с ними. В ярком свете его волосы казались рыжеватыми.

Несколько секунд Марина не могла оторвать от него взгляд. Она ждала, что он почует ее присутствие и поднимет на нее глаза. Она почти неосознанно надеялась, мечтала, что вот сейчас он снова вспрыгнет на сцену, прижмет ее к себе, обнимет, как уже давно никто не обнимал. Откровенное и абсурдное желание, непреодолимое, ошеломительное. По счастью, рядом оказались Надя и Гита, нагруженные пакетами.

— Мариночка, пошли, поможешь!

Они где-то добыли разноцветные гирлянды и хотели развесить их над входом, будто к балу готовились.

А в следующий миг на сцену взобрались три или четыре женщины и два длинноволосых седых старика: оркестр состоял из скрипок, кларнетов и бандонеонов. Он разместился под сталинским портретом, а Левин и Зощенко с членами комитета облепили со всех сторон трибуну. Целый час слышалось «ура», люди скандировали имя Сталина и со слезами на глазах аплодировали ораторам; взмывали сжатые кулаки. Ораторы все, как один, повторяли заклятие: «Разгром врага под Сталинградом — первый шаг к полной победе над фашистами. Этот день — начало славного победного пути народов. Отныне мир с надеждой устремляет свой взор на Советский Союз. Завтра Красная Армия будет в Берлине. Жизнь и кровь сынов Биробиджана, отданные делу великой освободительной войны, вечно будут предметом гордости их матерей, жен и сестер. Огромные жертвы ради сокрушения врага, истребляющего еврейский народ по всей Европе, лягут в основу формирования великой нации гениев и мучеников, и евреи всего мира обретут здесь защиту и справедливость, как пролетарии всех стран обрели защиту и справедливость в СССР». Левин читал строки из писем солдат женам и матерям. В них чувствовалась спокойная уверенность в том, что жертвы не напрасны. Старый Ярослав голосом, слабеющим от усталости и волнения, декламировал отрывки из статей Василия Гроссмана, описывающих великий героизм бойцов, оказавшихся в сталинградском аду. Сначала от аплодисментов дрожали стены. Потом из-за однообразия речей радость и волнение стали спадать. Люди смолкали и аплодировали реже. Многие закрывали глаза и опускали головы, словно под грузом невидимого присутствия в зале сотен тысяч погибших в огне волжской битвы. Когда оратор собирался начать очередное выступление, одна из женщин в оркестре внезапно поднялась и запела на идише известную, тысячи раз перепетую песню: «Я другой такой страны…»

В зале ей отозвались два, потом десять, потом сто голосов. Заиграли бандонеоны, скрипки и кларнеты. Весь театр наполнился мощным, волнующим пением, в котором выплескивалось все невысказанное. Недолго поколебавшись, запели и члены комитета. Маша Зощенко схватила Левина за руку. Левин взял за руку Клитенита, а тот — своего соседа. Как по условленному знаку, уже все, взявшись за руки, исполняли в полный голос песню надежды, объединяющей первопроходцев Биробиджана.

Маринины руки сжимали дрожащие пальцы Нади и Гиты. У нее захватывало дыхание от сопричастности общему подъему. Песня, которую раньше она толком и не знала, вдруг вошла в нее, так что она почувствовала себя одной плотью и кровью со всеми окружающими ее людьми. Когда песня смолкла, поднялся общий гул. Гита крикнула на идише: