Ольга Грушина - Очередь

— Я только что сообразила, — сказала она, — это первый раз, что мы собрались все вместе, вчетвером, с тех самых пор, как заняли очередь, уже год без малого… Представляю, если мы сейчас застрянем.

Лифт приземлился с резким толчком. Она снова рассмеялась.

На улице скользкие тротуары сияли белизной на солнце; он взял под локоть бабушкину руку, маленькую и крепкую, словно птичий коготь. На прогулку старушка надела чудною маленькую шляпку с траченным молью пером за бархатной лентой и смешные остроносые сапожки на тонком, как гвоздик, каблучке; перо щекотало Александру подбородок. Его сбивало с толку, что никто, похоже, не переживает из-за билета; и правда, мать сейчас казалась почти беспечной, а в глазах отца он заметил неловкое, странно виноватое выражение, но тот поспешил отвести взгляд. Когда родители, разговаривая, ушли вперед, он почувствовал непонятную уверенность в том, что обсуждают они вовсе не концерт. Посмотрев на бабушку, он неловко кашлянул.

— Твои сережки, — произнес он. — Я продал их за хорошую цену, но деньги были в кармане, а эти типы… В общем, ночь мне явно не задалась, ты уж прости…

— Ради праздного любопытства, сколько тебе за них дали? — перебила она. — Да… Не густо. Тебя ограбили дважды, мой милый, — они стоили в десять раз больше. Жаль. Должна сказать, ночью у нас на улицах небезопасно. Впрочем, может, оно и к лучшему — Бог дал, Бог и взял… Снег всегда такого цвета? Я помню его каким-то другим. Господи, что они сделали с этой церковью?

Людей вокруг становилось больше, и многие кучками спешили в том же направлении — кто-то молча, кто-то возбужденно переговариваясь. Александр увидел знакомые лица из очереди и невольно прибавил шагу. Через квартал толпа стала еще плотнее и пролилась с тротуаров на проезжую часть; на углу газовал автомобиль, которому было не проехать, и водитель тщетно давил на клаксон. Когда они обогнули изнывающую машину, ему показалось, что он узнал темноволосого мальчика, пробивающегося сквозь толчею на другой стороне улицы. Он дернул отца за рукав.

— Идите дальше без меня, — сказал он. — Я догоню.

Ребенок переходил дорогу, протискиваясь ему навстречу; Александр уже успел заметить у него в руках стопку книг.

— Тебе не холодно без шапки? — окликнул он его.

— Не холодно, — ответил мальчуган, останавливаясь. — Или холодно. Не знаю. Я вас все утро ищу. Вот, принес, я помню, они вам понравились.

— А ты не знаешь, в какой больнице Виктор Петрович? — поспешно и громко спросил Александр, забирая книги из рук мальчика. — К нему сегодня пускают? Я забегу попозже, мне нужно кое-что ему сказать, пусть не волнуется, все будет хорошо, может, билеты еще не распроданы, и, потом, теперь у меня есть свой билет, который мне не нужен, не такой уж я любитель музыки, так что я могу отдать его твоему дедушке, и он сможет пойти на концерт, понимаешь?

Но пока он говорил, мальчик стоял неподвижно, и, видя его горящие уши, криво застегнутое пальто, почти прозрачные в ослепительном свете глаза, которые без выражения скользили по его синякам и ссадинам, Александр почувствовал, как одно за другим застревают в горле его бодрящие слова, забормотал что-то невнятное и наконец совсем умолк.

— У дедушки ночью случился еще один инфаркт, — сказал мальчик. — На лестнице, по дороге в больницу. У нас лифт не работает. Он умер незадолго до рассвета.

— Я… я не знал, — произнес Александр.

Но, конечно, он знал, знал с того самого момента, когда увидел, как мальчик робко пробирается сквозь толпу, зажав в голых руках бесценные книги, чьи потрескавшиеся кожаные переплеты роняли золотистую пыль на окоченевшие детские пальцы. Знал он и то, что нужно было отложить эти книги, обнять мальчишку за плечи и сказать ему то, во что ему самому так хотелось верить: что Виктор Петрович покинул этот печальный, бесцветный мир и ушел в мир иной, красочный, полный чудес, где достаточно ткнуть пальцем в любую точку на глобусе, чтобы остановить пестрое круженье мира и перенестись куда душе угодно — туда, где за высокими городскими стенами пахнет фруктовыми деревьями и древние улочки вьются по холмам, где под белыми мостами скользят в тумане узкие черные лодки, где в укромных садах на рассвете пронзительно кричат павлины, и под стылыми звездами пустынь заносит песком таинственные храмы, а сквозь сплетение лиан крадутся, сверкая глазами, хищные звери, — туда, где есть все, что только можно увидеть и пережить, все приключения, которым нет места в этой жизни, в этом городе… Но взгляд мальчика был ясным и взрослым, гнетущее, белое, солнечное молчание затягивалось, их толкали прохожие, ругались, поскальзывались на льду, водитель автомобиля по-прежнему давил на клаксон — и вдруг Александр засомневался, что именно такую загробную жизнь выбрал бы себе Виктор Петрович: не предпочел бы он просто сидеть в тесной кухоньке вместе с женой, которая, наверное, давно умерла, со своим сыном, вернувшимся целым и невредимым, с внуком, с целым выводком внуков, которые могли бы родиться, но не родились, и потягивать чай из фамильных серебряных подстаканников, рассуждая об урожае яблок, о ночном дождике, о симфонии их знаменитого родственника, которую опять передавали по радио, а за окном покачивался бы мираж небесного города с мягкими и умиротворенными очертаниями, сотканными из облаков, и можно было бы никуда не спешить, и вечность принадлежала бы только ему, им всем, навсегда…