Ольга Грушина - Очередь

— Поджигатель, зуб даю, — сказал первый незнакомец.

Второй хрипло поддержал:

— Он и есть, я его морду срисовал.

Снег больше не хрустел. Мужики встали поперек дороги.

— Эй, вы что… — начал он, пытаясь их обойти.

Первый удар согнул его пополам.

— Вы что, — повторил он, уже безнадежно, и заслонил лицо руками.

Наверху закачалась ветка, и снова послышался мелодичный звон; на голову посыпалась ледяная труха, нежно припорошившая ему глаза. Мужики работали без слов, удовлетворенно кряхтя. Пока он тщетно пытался укрыться от побоев, сквозь боль, посверкивание снега и потрескивание льда, ему померещилась поступь тяжелых сапог, надвигающихся все ближе, и чей-то окрик:

— Сашка, где тебя черти носят, наша очередь подходит, какого…

Голос, теперь уже рядом, сорвался на брань.

В висках перестало стучать и мелькать, и Александр увидел Николая, который раскачивался на пятках, засунув большие пальцы в прорехи телогрейки.

— Гуляй отсюда, — предложил первый мужик. — Без тебя разберемся.

— Ага, мы здесь малолетнего преступника перевоспитываем, — сказал второй. — Киоск наш поджег. Я сам видел, как он деру дал и со смеху корчился. Сейчас-то ему не до смеха, видишь?

В квадратном дворе было белым-бело и спокойно; снег падал медленно, театрально; у Александра во рту остался противоестественный, металлический привкус ночи — а может быть, крови. Да и сам он чувствовал себя противоестественно, словно в окружении лицедеев, которые сыпали фальшивыми, вымученными репликами, сопровождая их неловкими, нарочитыми жестами. И блеснувший под фонарем нож, принадлежавший, как он понял с внутренним полусмешком-полувсхлипом, его другу, а раньше — ему самому, тоже вписывался в эту неправдоподобную, наигранную сцену, равно как и новый взрыв боли, и каскад ослепительно белых искр в черноте его сознания, и смутное видение двух мужиков, навалившихся на третьего, у которого был нож, то есть на его друга, как он напомнил себе через боль, которая не отступала, а медленно разливалась по телу все ширившимися кругами. Щеку обожгло холодом — снегом, едва догадался он; сверху раздались крики, топот, и что-то садануло ему в бок — очевидно, носок спортивной туфли, красивой спортивной туфли с серебряными стрелками по бокам, которые он разглядел напоследок сквозь закрывающиеся веки, сквозь равномерное кружение мира, сквозь затемнение, затемнение, затемнение всех и вся. Дальше не было ничего — только темнота, и лишь кристаллик вселенной, почерневший, ужавшийся, поблескивал на булавочной головке, да старик в кухне, вытянув губы деликатной трубочкой, мелкими глотками потягивал обжигающий чай из стакана в элегантном серебряном подстаканнике и что-то говорил, как говорил однажды осенью, в одно из последних посещений Александра.

— А вот скажите, Виктор Петрович, — спрашивает Александр, — как по-вашему, что с нами происходит, когда мы умираем? То есть после этого.

— Читал я одну умную книгу, — отвечает старик между глотками. — Может статься, каждый из нас получит то, во что верил. Умерший индус будет коротать вечность среди пантеона синелицых, многоруких богов, трубящих в слоновьи хоботы. Умерший мусульманин будет прогуливаться в розовом саду, лаская дев с миндалевидными очами и читая суры. Умерший христианин будет парить в облаках вместе с ангелами, что играют на арфах, пока апостол Петр прохаживается мимо, потряхивая связкой ключей. А кто считает, что после смерти его ждет пустое место, именно это и получит — пустое место. Чулан с пауками.

— А вы сами во что верите, Виктор Петрович?

Виктор Петрович улыбается:

— Надеюсь обеспечить себе полноценную загробную жизнь. Еще чайку?

И Александр, наблюдая, как в его стакан льется горячая, дымная струйка, вдруг думает: а что, если моя загробная жизнь окажется всего лишь продолжением сегодняшней, что если в ней будет этот же город, из которого не вырваться, и обшарпанные дома, и совместное распитие бутылок в темных скверах, и очереди, и зима, и надоевший снег, и утреннее похмелье, и поезда, вечно отправляющиеся без меня, и постоянное ожидание чего-то — хоть чего-нибудь; а потом, испугавшись, он с бессловесной мольбой обращается в небесную канцелярию — все равно в какую, — где в дружно-жемчужном раю лебединым пером заносят все твои молитвы в гигантский гроссбух жизни: ой, нет, не записывайте, пожалуйста, на самом деле я в это не верю, это всего лишь шальная мысль… — но Виктор Петрович уже тает, становится прозрачным, а чай в стакане, перестоявшись, сливается с темнотой, и, открыв глаза, он видит лоскут черного неба, просыпавшийся рафинад звезд, голые ветви у него над головой, которые помешивают воздух, словно ложечками, и еще круглую монетку луны, вроде той, которую опускаешь в прорезь телефона-автомата, если только он не сломан, и еще снег, и двор — и, приподнимаясь, он стонет и в ужасе шепчет: нет, только не это.