Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Таю немногое, а в частности —
один существенный момент:
в моей публичной безучастности
брезгливость – главный компонент.

Люблю полемику по-русски:
вразнос, без жалости, крушительно;
при должном качестве закуски
она влияет освежительно.

В ту полночь рак почуял тоже,
что выжить он во мне не сможет;
и мне приснились безобразные
чудовища ракообразные.

Смотрю на жизнь оптимистически —
пусть обвиняют в верхоглядстве,
а если глянешь чуть мистически —
сакральный свет лежит на блядстве.

Когда б я жил на свете дольше,
то и херни наплёл бы больше.

Писать мудрёно – просто неприлично,
душе нужна при чтении приятность,
мудрёное всегда косноязычно,
а мне мила прозрачная понятность.

Радуюсь я, видя жизни буйство,
где огонь поганства подзатух,
но в чаду холопства и холуйства
слабо вызревает вольный дух.

Я получшал в пути тернистом,
весь эгоизм во мне примолк,
я стал настолько альтруистом,
что возвращаю взятый долг.

В культуре всё запутано и сложно:
что рушили, чуть позже – невредимо,
а многие «нельзя» звучат как «можно»
и даже иногда «необходимо».

Моё по долгой жизни обретение —
встречал его у старых заключённых,—
что выучился жить я, как растение:
рад солнышку, и мыслей нету чёрных.

Близка вторая операция,
и это, в общем, замечательно:
в моём устройстве разобраться
врачи решили окончательно.

Пишу я не ахти, не чересчур,
но так как я от этого торчу,
меня прихватит подлый окочур
не ранее, чем сам я захочу.

Уже года и не осенние,
настала зимняя пора,
зато мне снятся сны весенние —
в них я гуляю до утра.

Из моих блокнотов и тетрадок —
всюду невзначай и между прочим —
светится иной миропорядок,
нежели Творец накособочил.

Давно на этом свете предпочтение
я книгам, не колеблясь, отдаю,
поскольку только выпивка и чтение
опрыскивают светом жизнь мою.

Были мной не раз уже замечены
в наших ощущениях секреты:
утром сигарета или вечером —
разные по вкусу сигареты.

Только от людей и ждёшь беды,
мне страшней торнадо и обвала
те из нас, чьи принципы тверды,
их вокруг меня, по счастью, мало.

Многие дела теперь подсудны;
числя их в разряде пустяков,
умные бывают безрассудны
чаще осторожных дураков.

Врачи меня подвигнуть норовят,
чтоб это я не ел, и это не…
Кормясь весьма охотно всем подряд,
особенно люблю что вредно мне.

Пение – не голос и не слух
(лично я лишён того и этого),
пение – волнующийся дух
тела, возлиянием согретого.

Склероз, недавний друг мой близкий,
велик и грозен, как Аллах,
я сам себе пишу записки,
напоминая о делах.

Ещё мы не в полной отключке,
и нам опасения лестны,
чтоб как бы на свадьбе у внучки
не трахнуть подругу невесты.

Река и море, лес и горы,
и всюду воздух льётся сочно…
Люблю природные просторы,
но по возможности – заочно.

Пишу я в никуда, ни для чего,
что выйдет – я не ведаю заранее,
но нечто сотворять из ничего —
божественное, в сущности, играние.

Теперь уже, где я ни буду,
сюда захочу я вернуться,
чтоб чувством причастности к чуду
опять и опять захлебнуться.

Напрасно – изучать меня извне,
хотя копаться попусту приятно,
а то, что совершается во мне,
и мне по большей части непонятно.

Нет, мы на одиночество не ропщем,
уже благополучие важней,
но больно колет память: в рабстве общем
гораздо жили ярче и дружней.

Мы не склонны сегодня к утопиям,
и иллюзии нам ни к чему,
но прекрасен и сладостен опиум,
и ещё мы вернёмся к нему.