Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Пора поставить Богу три свечи:
я крепкий новый сборник залудил,
болезнь мою затрахали врачи,
а я себя немного победил.

В итоге уцелеет белый свет,
хотя случится бойня миллионная;
забавно, как чума меняет цвет:
коричневая, красная, зелёная.

Мой разум полон боли и печали:
не мысли в нём, а клочья их и пена,
его врачи надолго выключали,
бедняга оживёт лишь постепенно.

Понурый и морщинистый,
и глазик лопоушистый,
я раньше был мущинистый,
а сделался – старушистый.

Грустно думать под вечер мужчине
о своей догоревшей лучине.

Дедушка всем добродушно поддакивал,
всяко слыхав на веку,
тихо и тайно дедуля покакивал
дырочкой в правом боку.

В том Божья прихоть виновата,
хотя заслуга есть и личная,
что если в ком ума палата,
она всегда слегка больничная.

Я гуляю, сплю и ем,
ни про что не думаю,
кем я был и стал я кем,
прячу боль угрюмую.

Ушли стремления, желания,
в душе затихло всё, что пело,
поплыло время доживания,
но жить – ничуть не надоело.

Я вчера про скудость интересов
думал опечаленно и праздно:
веря в эльфов, ангелов и бесов,
жил бы я насыщенней гораздо.

От рыхлости в период увядания
из разума сочатся назидания.

На пире жизни гость давнишний,
без куража на нём гуляю,
и не скажу, что я здесь лишний,
но пир уже не оживляю.

В окно уставя взгляд незрячий
и сигарету отложив,
я думал: жизненной удачей —
кому обязан я, что жив?

Хотя года наш разум сузили,
сохранна часть клавиатуры,
а также целы все иллюзии
и слёзы льют, седые дуры.

Сегодня всё расплывчато и мутно,
чужой и неприглядный вид в окне,
и мерзко от того, как неуютно
фарфоровым зубам торчать во мне.

Блажен, кто может с полдороги,
по делу хлебному спеша,
оборотить, присвистнув, ноги
и закурить, помедлив шаг.

Я довольно замкнутый мужчина,
мысли не дарю я никому,
есть на то печальная причина:
мне их не хватает самому.

Свобода – тягостное бремя,
туманит ум её игра,
и долго-долго длится время
тоски по ясному вчера.

Кого ни спроси – никогда и нигде,
и книги порукой тому —
помочь в настоящей душевной беде
не может никто никому.

Мной пренебрёг отменный ген,
живу я к музыке спиной,
а Шуман, Шуберт и Шопен
меня обходят стороной.

Разумному рассудку невдомёк,
зачем такое тёмное упорство,
с которым я лелею стихотворство
и теплю этот хилый огонёк.

Не то что жду я неприятностей,
но больно много – жди не жди —
непредсказуемых превратностей
уже зарыто впереди.

Я бываю счастлив, когда сплю,
мне целебно сонное отсутствие,
а из ощущений я люблю
радости нечаянной предчувствие.

Похоже, Божьему суду
мне близко время отчитаться,
ещё плетусь я и бреду,
а скоро буду телепаться.

Благодаря пудам питания
и бурным генам нашей нации
ко мне вернулись очертания
моей былой конфигурации.

И муза, дыша чем-то кислым,
вернулась, шалава гулящая,
слова зацепляются смыслом,
и строчка ползёт настоящая.

Мысли вьются серой тучей —
мухи настроения,
но сквозит и в них летучий
дух благодарения.

Услыша всхлипы и стенания,
я часто думаю сурово,
что стоны эти – от незнания
того, как может быть херово.

Хоть и есть над каждым крыша,
все они весьма непрочные,
и Творец смеётся, слыша
наши планы долгосрочные.

А кто угрюмый и печальный,
ходячей выглядит могилой —
он жизни смысл изначальный
не уловил душой унылой.

Нет ни единой нынче мысли,
поем – и вновь на боковую,
и потому в каком-то смысле
сегодня я не существую.