Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Живут и дружат через пропасть
(наружно – трещина неровная)
моя убогая европость
и местечковость полнокровная.

Когда беда рекой течёт,
когда мы двух несчастий между,
то разум, логика, расчёт
себе взамен зовут надежду.

Всё утрясётся худо-бедно,
и глупо – плакать предварительно,
хотя слезу пускать не вредно,
а для души – весьма целительно.

Победа неожиданно видна,
отсюда у неждавших нервный тик,
победа начинается со дна,
которого поверженный достиг.

Живу – как на отменном карнавале,
меж тем, как на планете, где так дивно,
нет места, где бы нас не убивали —
семейно, в одиночку, коллективно.

Ничуть не осуждаю мельтешение,
оно и не смешно, и не плачевно,
кишение приносит утешение
тоски, что бытиё твое никчемно.

Судьба течёт моя, а не чужая,
Творцу навряд ли стыдно за творение,
и счастлив я, легко перемежая
писание херни и говорение.

И мудро – учинять посильный пир,
хотя не время, ветрено и шумно,
а глупо – полагать, что Божий мир
задуман был гуманно и разумно.

Теперь пускай уже другие
трудом живут богоугодным,
и пусть их мускулы тугие
лоснятся потом благородным.

Я часто вспоминаю про тюрьму —
про мерзости, про страхи, унижения,
я очень ей обязан потому,
что понял цену самоуважения.

Каждый день мою жизнь урезает,
водку новые пьют поколения,
но строка на строку наползает,
и слабеют печали дряхления.

Пылая истово и страстно
(всё изнутри то жжёт, то душит),
не беспокой Творца напрасно —
пожаров личных Он не тушит.

Пошли теперь совсем иные песни,
и устный трёп мой дух не бередит,
а книга мне гораздо интересней,
чем самый просвещённый эрудит.

Когда я в мышцах был неслаб
и наслаждался бездуховностью,
мы приамуривали баб
своей немедленной готовностью.

То, что мы теряем без возврата —
всё пустяк и мелочь, милый друг,
подлинная личная утрата —
это помираешь если вдруг.

Я водку пью, и виски, и вино —
в количествах, каких душа запросит;
мне выздороветь если суждено,
то выпивка судьбу не перекосит.

На улице встретил рекламу свою;
забыв поручения спешность,
застыл, как безумный, и молча стою:
какая достойная внешность!

Не знаешь назначения, названия
какой-то вещи, утвари, предмета,
но есть, однако, чувство узнавания,
как будто в прошлой жизни видел это.

Целители, гадальщицы и знахари,
которые с невидимым на «ты»,—
отменные, признаться надо, пахари
на ниве нашей дикой темноты.

Живу, как выжатый лимон,
в отдохновении глубоком;
отбыв лечебный угомон,
опять нальюсь горячим соком.

Усердно ища соответствия,
не видит мыслителей каста,
как ловко причины и следствия
местами меняются часто.

С тех пор, как этот мир содеян,
мы ищем путь по бездорожьям,
но верим дьявольским идеям
гораздо более, чем Божьим.

Болезней нынче выдумано столько —
и каждой срок сокрытости дарован,—
что век живёшь, не ведая, насколько
ты дремлющей взрывчаткой фарширован.

Пишу я то стихи, то мемуары,
и с ними же – со сцены выступатель,
а к вывеске «Культурные товары»
охотно притекает покупатель.

Впитывая жадно, словно губка,
все на свете что, когда и как,
я потом пыхчу, как мясорубка,
делая из этого форшмак.

Прохвосты, прохиндеи, проходимцы,
заметные по хватке и масштабам,—
фортуны вековечные любимцы
(нескучность мужиков любезна бабам).

Бывало время взлёта и упадка,
бывал еврей иллюзий диких пленником,
однако наша главная загадка —
в ползучей неприязни к соплеменникам.

Старость – это трудная стезя,
много в ней невидимых заборов,
и на всё покласть уже нельзя
из-за частых старческих запоров.