Николай Студеникин - Перед уходом

Старуха принялась объяснять. В который раз прозвучало слово, похожее и на «утицу» и на «Устинью». Человек понял наконец, что ей нужно. Он повернулся к негру и что-то сказал ему, запинаясь. Негр весело оскалился, кивнул обоим и ушагал, размахивая огромными, как грабли, руками.

— Ну что ж, я вас провожу… если позволите, — сказал человек в темных очках и вежливо тронул старуху за руку. — Это действительно недалеко отсюда. Но подъехать нам, кажется, не на чем, — огляделся он. — Сто седьмой? Но он здесь в обратную сторону, на Кутузовский, к гостинице «Украина»… А зачем вам, собственно, это грозное министерство? Впрочем, что это я? — Человек снял очки и улыбнулся. — Не за песнями же вы в Москву. Не за песнями… — задумавшись, повторил он. — Кстати, позвольте-ка ваш… сундучок!

— Дак он легкий совсем, — смущенно и благодарно прошептала старуха и украдкой одернула юбку сзади.

— Это все равно, — сказал человек и все-таки отобрал у нее чемодан. — А теперь рассказывайте.

— Дак… — начала старуха свою повесть.

«Наследование осуществляется по закону и по завещанию…» — подумал ее спутник, смутно припомнив читанное когда-то. И вот сквозь сбивчивый и бессвязный лепет об оставшемся после гибели сына доме начала вдруг проглядывать простая и суровая история жизни человека, которого скупо наделили счастьем, щедро — горем и полной мерою — работой, работой, работой, сделавшейся главным содержанием жизни и ее смыслом.

«Кажется, Хемингуэй сказал: «Человек один не может». За это он получил Нобелевскую премию и славу. По всему миру, повинуясь моде, возбуждая здоровую зависть в сильной половине рода человеческого, а в прекрасной — неясные мечтания, разбежались миллионы портретов его холеной, красиво постриженной бороды и шерстяного свитера грубой вязки. А мы восхищаемся: ах, как хорошо сказано! Ах, как верно!

Однако и мы, мы все — общество, все человечество, если говорить в излюбленных газетными политическими обозревателями глобальных масштабах, — мы не можем без отдельного человека. Обратная связь. Известно же, что миллион без копейки — не миллион. Герои и чиновники, гении и тупицы, бессребреники и сукины дети, которых не на парашютах же забрасывают к нам с неопознанных самолетов…

Смысл жизни, вечные, жгучие вопросы, роль интеллигенции — ах как я ненавижу это безразмерное, это резиновое слово: Лоханкин, Васисуалий Лоханкин! — будущее, Россия, мир, Федор Михайлович Достоевский…

А как все просто! Как все, оказывается, просто: надо делать жизнь лучше — вот вам смысл и цель. Да, делать жизнь лучше, кто бы ни убеждал нас, ни нашептывал, что и без того она сейчас уже достаточно хороша, что улучшать ее — не наше дело. Для кого-то она, может, и вправду хороша, а для кого-то…

Стремление к лучшему — непрерывное усилие. Трудно двигать мир. Но если не я, не ты, не он, не они, не мы — мы все, жители земли? «Остановка запрещена!» — над миром, как над этим перекрестком, висит знак предупреждения. Но простым штрафом отделаться нельзя будет. Расплата…»

— Остановка запрещена, — задумчиво пробормотал очкастый.

— А? — поспешая за ним, переспросила старуха.

Он пояснил:

— Знак такой! — И вздохнул: — Для автомобилей.

«Свою машину приобрести думает, — решила старуха. — Или купил уж, а ездить боится: движение-то тут какое, а он — в очках! Враз собьют, и оглянуться не успеешь. Потом — койка в больнице. А убытки?! Машина — она, ох, дорого стоит! Какой ум надо иметь, чтоб эти тыщи заработать…»

Поводырь рванул ее за рукав:

— Осторожнее! А теперь не мешкайте: зеленый свет!

Они перешли широкую улицу перед самыми фарами дрожащих от нетерпения автомобилей и прошли мимо школы, в которой, как то явствовало из объявления на ее дверях, «Преподавание ряда предметов ведется на испанском языке».

Миновали дом-кубик со стеклянными стенами. За стеклами сидели и ели люди, к окну раздачи тянулась очередь.

— Вот мы и у цели, — сказал старухин поводырь.

Перешли еще одну улицу, потише. На окнах внушительного углового здания красовались прекрасно выкованные решетки. Белели казенные занавески, насаженные на блестящие металлические прутья. В парадный подъезд, сразу подавивший их своим мрачным великолепием, их, конечно, не впустили. Мужчина, похожий на отставного борца-тяжеловеса, не дожидаясь вопросов и не тратя даром слов, молча указал им на ряд черных автомобилей. Там, где этот ряд кончался, должна была находиться, как сообразил старухин поводырь, вторая дверь, непарадная.