Фиона Макинтош - Гобелен

– Вы правы, – согласился Джулиус и стал, морщась от боли, растирать затекшие и озябшие руки, которые в течение нескольких часов не меняли положения. – Вот те на! Чертовы мурашки!

Джейн рассмеялась.

– Вас забавляют мои телодвижения? – возмутился Джулиус, беря флягу.

– Нет – ваши выражения. Не перестаю удивляться многообразию способов сказать, что испытываешь боль, в то время как существует одно нормальное слово.

Джулиус несколько опешил, задумался над сказанным. Глаза его постепенно округлялись.

– Мне жаль, что я оскорбил ваши уши, Джейн. Леди вашего положения не должна выслушивать такие слова.

– Не надо пафоса, Джулиус. Пейте лучше бренди.

Джулиус повиновался, сделал три глотка.

– Еще! – скомандовала Джейн.

Он покачал головой.

– Нельзя, а то опьянею. Напоите Джона. Бедняге пока ни к чему ясное сознание.

Джейн влила обжигающий напиток в рот с побелевшими губами. Ее покоробило, что вкус бренди оказался знаком юноше – едва живой от боли, Джон Беллоу, тем не менее, жадно приложился к фляжке. Джейн шептала Джону успокаивающие слова, пока голова его не поникла. Он пробормотал что-то нечленораздельное и погрузился в сон.

– Вот и хорошо, – заключил Джулиус.

– Сколько у нас времени на отдых?

Он полез в жилетный карман за часами на цепочке, щелчком открыл крышечку, вздохнул.

– Любая цифра, которую я назову, разочарует вас, Джейн. Впрочем, обещаю следить за течением минут. Хотите вздремнуть?

Джейн дрожала мелкой дрожью. Теперь, когда наметилась передышка, несчастное тело Уинифред получило возможность восстать против испытаний, которым его столь жестоко подвергали.

– Думаю, лучше не расслабляться.

Джулиус шагнул к ней, скорчившейся на полу, взял за руку.

– Да у вас лихорадка!

– Обычный озноб.

– Я мог бы согреть вас, если, конечно, вы не усматриваете в этом предложении дурного подтекста.

Джейн нервно хихикнула.

– Опять вы надо мной смеетесь, – смутился Джулиус, помогая ей распрямить спину.

– Простите.

Джейн как раз вспоминала, в каких выражениях мужчины предлагали ей близость. Фраза Джулиуса оказалась самым удачным вариантом.

Джулиус распахнул свой просторный плащ, обнял Джейн за плечи, привлек к себе на грудь, и Джейн обнаружила, что совершенно неосознанно обвила его великолепный торс слабыми руками Уинифред Максвелл. Так они стояли, молча и недвижно, впитывая тепло, но осознание близости тел было настолько острым, что домишко вдруг показался крохотным и тесным до удушья. С другой стороны, Джейн мысленно признала: это единственное место в мире, где ей хочется находиться в данную минуту.

– От вас очень приятно пахнет, – вздохнул Саквилль. – Что это за аромат?

– С французского переводится как «Пепел фиалок», – отвечала Джейн. – Два флакончика этих духов подарила мне во Франции королева Мария-Беатриса. Духи по ее распоряжению были изготовлены специально для меня, когда я осиротела. Просто моя матушка любила фиалки, а ее величество любила мою матушку, вот и заказала парфюмерам аромат, который напоминал бы мне о покойной родительнице.

– Сколько вам было лет, когда скончалась ваша матушка?

– Девятнадцать  [7]  Так у автора. На самом деле мать Уинифред Максвелл (1680–1749), леди Элизабет Герберт, урожденная Сомерсет, родилась в 1633 и умерла в 1691 г., т. е. когда Уинифред было одиннадцать лет. . Я тогда еще не знала Уильяма.

– Жаль, что я не встретил вас в ту пору.

– Интересно, что думает о нашем уходе миссис Бейли? – усмехнулась Джейн, чтобы разрядить атмосферу, чересчур сгустившуюся в тесных стенах приюта дровосеков. Щекой Джейн прижималась к груди Джулиуса; говорить было легче, не видя его проницательных глаз.

– Наверняка миссис Бейли подозревает какую-то интрижку, – заметил Саквилль.

– Джулиус…

– Да?

– Вы верите в судьбу?

– Верю.

Он поменял позу, чтобы видеть лицо Джейн. Его черты исказила внутренняя борьба – он явно хотел сказать нечто важное, но прежде отвел Джейн от спящего Джона Беллоу – в самый дальний угол домишки, куда не достигал дневной свет, сочившийся из оконца, под которым, в густых тенях, были свалены поленья. Спиной Джейн ощутила бревенчатую ребристость стены, когда руки Джулиуса прижали к этой стене ее плечи. Глаза привыкли к сумраку, но Джейн запуталась в просторном плаще… а может, погрузилась в другой мир – не свой мир, тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, и не мир Джулиуса, тысяча семьсот пятнадцатого года, а мир совершенно новый, не насчитывающий ни веков, ни тем более тысячелетий. Этот мир принадлежал только им двоим.