Джон Ирвинг - Молитва об Оуэне Мини

Ежедневная утренняя служба в Академии проводилась в церкви Херда; строго говоря, это не было настоящим богослужением, если не считать пения гимнов в начале и в конце, а также заключительной молитвы после всех выступлений и объявлений. Школьный священник почти никогда не проводил эту службу; обычно это делал сам директор. Иногда кто-нибудь из преподавателей читал нам короткую лекцию по своему предмету, а бывало, кто-то из учеников обращался со слезным ходатайством насчет какого-нибудь нового клуба. Время от времени происходило кое-что занимательное: однажды, я помню, нам показали состязания фехтовальщиков; в другой раз кто-то из бывших выпускников — знаменитый иллюзионист — устроил нам представление с фокусами; один кролик удрал прямо в церкви Херда, и его потом так и не нашли.

И вот однажды мистер Уайт решил, что в церкви Херда слишком мрачно, чтобы встречать в ней начало каждого нового дня, и перенес наш ежеутренний сбор в театральный зал, расположенный в главном корпусе Академии, — это место называлось Большим залом. Утреннего света, конечно, проникало туда гораздо больше, а высокие потолки придавали залу должную величественность, но и в нем было что-то угрюмое — с огромных портретов на нас хмуро взирали бывшие директора и преподаватели в своих черных профессорских мантиях. Те из наших преподавателей, кто хотел присутствовать на утренней службе (они делали это по желанию, в отличие от нас), теперь сидели на сцене и тоже смотрели на нас сверху вниз. Если на сцене стояли декорации для школьного спектакля, то занавес был опущен, так что для сидения оставалась лишь узкая полоска авансцены. Одного этого уже оказалось достаточно, чтобы вызвать критику Оуэна: в церкви Херда преподаватели сидели на скамьях, вместе со школьниками, — им это было удобно и приятно, они любили туда приходить. В Большом же зале все было по-другому: на сцене часто стояли декорации для очередной постановки Дэна, и для стульев оставалось так мало места, что преподаватели приходили редко и неохотно. Кроме того, Оуэн подметил, что «БЛАГОДАРЯ ПРИПОДНЯТОСТИ СЦЕНЫ НАД ЗАЛОМ И ЯРКОМУ УТРЕННЕМУ СВЕТУ ДИРЕКТОР ВЫГЛЯДИТ В МОМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ ПОДЧЕРКНУТО ЗНАЧИТЕЛЬНО. К ТОМУ ЖЕ ТРИБУНА НЕРЕДКО ОСВЕЩАЕТСЯ СОЛНЦЕМ, СЛОВНО ПРОЖЕКТОРОМ, И ТОГДА У ВСЕХ ВОЗНИКАЕТ ЧУВСТВО, БУДТО МЫ СПОДОБИЛИСЬ ЛИЦЕЗРЕТЬ НЕКУЮ АВГУСТЕЙШУЮ ОСОБУ. ИНТЕРЕСНО, ЭТО БЫЛО СДЕЛАНО НАМЕРЕННО?»

Мне, честно говоря, это нововведение понравилось, как и большинству школьников. Большой зал располагался на втором этаже главного корпуса; попасть туда можно было с двух сторон — по одной из двух просторных закругленных мраморных лестниц через две высокие и широкие двустворчатые двери. Чтобы войти или выйти из зала, не нужно было выстраиваться друг другу в затылок. Кроме того, у многих первый урок проходил здесь же, в главном корпусе; а из церкви Херда до учебных корпусов приходилось топать пешком довольно долго, особенно зимой. Но Оуэн продолжал настаивать, что директор попросту РИСУЕТСЯ — Рэнди Уайт очень тонко и умело поставил преподобного мистера Меррила в такое положение, что теперь любая жалоба со стороны священника будет выглядеть как неблагодарность: в конце концов, он ведь поселился в таком хорошем доме. Возможно, преподобный мистер Меррил и посчитал перенесение утренней службы из церкви Херда посягательством на свои права — возможно, это нововведение обидело пастора, — однако мы не услышали от смиренного конгрегационалиста ни единого возражения. Недовольство высказывал только Голос.

Но для Рэнди Уайта все это было так, разминка; следующим своим решением он отменил обязательное изучение латыни — предмета, от которого все (кроме преподавателей с латинской кафедры) стонали уже много лет. Старое и вполне справедливое утверждение, что знание латыни помогает учить чуть ли не любой иностранный язык, не очень-то часто звучало вне стен латинской кафедры. На кафедре работало шесть преподавателей, и трем из них через год-два предстояло уйти на пенсию. Уайт предвидел, что с отменой обязательной латыни желающих факультативно изучать ее станет вдвое меньше (для отметки в дипломе достаточно было учить язык три года); и таким образом через год-два на латинской кафедре как раз и останется нужное число преподавателей, а новых можно будет взять для более популярных романских языков — французского и испанского. Когда Уайт объявил о нововведении на утреннем собрании, кругом раздались возгласы восторга (мы довольно скоро стали называть «утреннюю службу» по-другому; вернее, Уайт первый назвал ее «утренним собранием», и новое обозначение сразу привилось).