Виктор Голявкин - Избранные

Опять то же самое! Черт возьми, то же самое в который раз! До чего неоперативно работает ум человеческий! Годы проходят, и никакого сдвига в мышлении. Все, как попугаи, столько лет твердят одно и то же, никакого просвета в сознании. Ничего другого не могут придумать, кроме как винить его самого.

Он большего от человечества ожидал, был о нем лучшего мнения, надеялся на прогресс. Ему попросту стыдно за него, оно упало в его глазах. Нестерпимо стыдно за человечество, за его убогое, однообразное, не ведающее выхода мышление. За столько лет, пока он живет на свете, оно не выросло, не продвинулось ни на йоту. Ничего нового — одно убожество.

Ничто не способно так утомлять, как подобная безнадежность. Он разбит и потерян враз, не может больше смотреть в глаза идущим навстречу.

Лицо его постепенно гаснет, как будто дотла сгорела его поэма, выветрилось вдохновение, и он вянет на глазах, как обезвоженное растение.

На сегодня довольно он нахватался тумаков, будто вся душа в ссадинах и ранах. «Не троньте меня! Я не выношу, когда ко мне прикасаются!» — болезненно морщится его лицо.

Он сходит с улицы, как с поля боя. И тащится обратно к своему общежитию.

В комнате, которую не замечает, он машинально сбрасывает пальто и кидает на стол газетный сверток. Он так устал оттого, в чем сам виноват, что не в силах читать газеты. Они для того, чтобы их шмякнуть об стол, который и так завален неразвернутыми газетами. Он машинально близится к кровати и валится на нее. И лежит обессиленный, закрыв глаза.

Из-за двери слышится, как люди громыхают бытом. Голоса ударяют в нежные двери его индивидуальной ячейки: «А на работу он все же ходит? А то…» — «Да куда он денется!» — «И то…»

С улицы напирает волнистый городской гул, и оконное стекло едва сдерживает его валы.

Там, на улице, за стенами комнаты, тяжело и неровно вздыхало человечество. Оно сваливало на него всю вину и тем самым вызывало у него ненависть.

От ненависти он так устал, в душе неуют, зябко. Вокруг все претит, глаза бы не глядели.

От обиды он лежал с закрытыми глазами, будто вспоминал день рождения, который когда-то, может быть, считали радостным, счастливым событием.

Он жил этажом выше, подниматься по лестнице не любил. Все на лифте ездил. Туда-обратно. С работы и на работу. В весе заметно прибавлял. Толстел. Я как-то в лифте ему говорю:

— Вам бы пешком по лестнице ходить. — Впрочем, тут же осекся. Он ведь не с пустыми руками, чего-то тащит.

Он мне сразу говорит:

— Два рулона рубероида достал.

Я не понял, отвечаю ему какую-то чепуху:

— Два — мало, больше — лучше.

— Трудновато…

— А вы попробуйте, попробуйте…

— О, конечно, конечно, постараюсь…

Я смотрю на него, на его наморщенный лоб, — о том, что надо достать, он крепко задумался. Мы пожали друг другу руки, и я вышел.

На другой день встретились возле лифта. Он сразу говорит:

— Вы удивитесь: с вашей легкой руки еще рубероида достал!

— Неужели? Вот это да!

— Да, да, представьте, рубероид! Уговорил!

— Трудно… надо же!

— Еще как трудно!

— В магазинах нету? — спрашиваю осторожно.

— Что вы! Ни-ни. С рубероидом сейчас завал.

— Как — завал? — не понял я, ведь завал, по-моему, когда всего полно.

— Полнейший. — Он, видимо, имел в виду полное отсутствие этого товара. Разговор получался не тот, дурацкий. Неловко спрашивать, что за рубероид. На прощанье ему говорю:

— Желаю вам достать еще.

Он успел мне крикнуть:

— Спасибо большое!

Дома я спросил жену:

— Ты не знаешь, что такое рубероид?

Молчит, не знает. Ну ладно. Встречу его — спрошу.

Встречаю его в следующий раз, не совсем у лифта, правда. Я бросился к нему, но вдруг забыл слово. Забыл, и все тут. Вертится в голове, а никак название не вспомню.

Он чего-то тащит, поздоровался со мной и говорит:

— У меня праздник сегодня… — И весь сияет, искрится. — У меня дела — во! — и показывает вверх большой палец — во!

Я молчу.

— Радость-то какая! Третий рулон достал! — Очки его блестели.

Я смотрел на него вопросительно, но мне неудобно было спросить — чего, и я молчал. Потом мы вошли в лифт. Он вдруг запел:

— Три рулона, три рулона, три рулона… — И показал большой палец вверх — во!

Всю дорогу в лифте я молчал. А домой пришел — вспомнил — «РУБЕРОИД!» Ну, думаю, ладно, черт с ним, с рубероидом, в другой раз спрошу. Впрочем, решил посмотреть в словаре, что значит это пузыристое слово. Оказывается, толь — вот что. Значит, что-то строит, крышу кроет. Встречу — спрошу.