Виктор Голявкин - Избранные

Он предпочел одиночество. Оттого времени у него осталось стойкое впечатление, что много и хорошо работать — трудно.

Как известно, одиноким предоставляется общежитие. Там он и обосновался.

Чувства, конечно, разодраны в клочья, от этого боль нестерпимая. В комнате, где он спит, он не замечает того, что в ней есть, и того, чего в ней не хватает. Душевная боль, дни, ночи, голоса, фразы опутывают с головы до ног. По прямой логике — можно тут же и умереть. Но он, еще когда от всех уходил, понял, что с прямой логикой ему не справиться никогда. И тогда мысль его в обход пошла. Человек не зря рождается с мозгом. Мозг для того, чтобы мысли излучать волнами, лучами, частицами, как бы там ни было, но это есть жизнь. Душевная боль — неизвестно что. Ее не вынешь из кармана и обратно в карман не положишь. Если от нее не умрешь, она сама пройдет. А раз пройдет, значит, взять ее себе на вооружение — это ли не открытие! Боли может вообще не быть. Но кому надо, тот найдет. Человеку всегда может быть от чего-то больно. Если неотчего, он найдет, за что себя пожалеть. В умелых руках душевная боль может стать нищетой и богатством, уродством, благородством и удовольствием. Жалеть себя приятное дело, если хотите знать. Вся жизнь может стать погоней за удовольствием. И не обязательно объяснять. Без слов оно даже лучше получается: как-то значительнее, сложнее, выразительнее. Если бывает, что человек поет без всякого слуха и голоса, а слушать интереснее, чем бельканто, то так и тут.

О работе его теперешней спрашивать не приходится: можно представить себе, как работает человек, который себя жалеет.

Сидеть побежденным в комнате общежития долго нельзя. Одиноким быть можно сколько угодно, но не побежденным. Побежденным долго не просидишь. Человеку надо обязательно побеждать. Кого или что — за этим люди, бывает, всю жизнь гоняются. Ищут, ищут и вдруг — раз! — нашел самого себя! Кроме того, всякому нужны знаки внимания, дань уважения, крупицы любви. Может, за этим он ходит на главную улицу: выяснить отношения с внешним миром? Там постоянный людской поток. Люди, если сталкиваются, искрят, от столкновений вспыхивают молнии и разряды.

Из скорлупы пестро-серого пальто, привязанного к телу поясом, концы которого свисают вниз, как измятые вытянутые уши, вверх и вперед выступает, выдается лицо, четкий, нежный и хрупкий профиль.

У него такое лицо, будто ему хронически не хватает витаминов и свежего воздуха. Ну, дышать свежим целительным воздухом не на главную улицу надо переть, где городской смрад и гарь с разной мутью, а ехать подальше за город. В отношении витаминов что можно сказать: надо больше зарабатывать, чтобы было на что больше витаминов поглощать. Тут помочь невозможно: человек, помоги себе сам, не повреди самому себе — общеизвестно.

А он нырнул в погребок.

Когда оттуда выпорхнул, в лице сразу прибавилось краски. Теперь, если судить по лицу; он чувствует себя поэтом в своем положении и не терпится только услыхать мнение человечества о своей поэме. Нужна маленькая подготовка. Он вдохновенно подходит к газетному киоску и, невзирая на очередь — и это тоже уметь надо, чисто психологическая тонкость, — вдохновенно покупает газеты и расчетливо сует их за борт своего пальто, чтобы сверток красноречиво торчал наружу.

Вот теперь с видом человека, вполне готового к схватке, он врезается во встречный поток. Вовсе не для того, чтобы кого-то толкнуть. В сущности, он никогда никого не толкает, ни от кого не требует ничего, ни на кого не наступает, и потому чист перед всеми. Он лезет вразрез, чтобы его толкнули. И он бы тогда остановил виновного и сказал:

«Зачем же так толкаться? Вы чуть не сбили меня с ног!»

А тот, который толкнул, ответил бы вежливо, робко: «Извините, извините, я вас прошу, извините!»

«Ну то-то! Идите!» — великодушно сказал бы он. И главное — чтобы за ним осталось последнее слово. Ему стало бы легче, что кто-то все же перед ним виноват. Должен же быть кто-то перед ним виноват, в конце концов!

Но будто у толпы проницательный глаз, будто его намерение она видит насквозь. Никто источником сочувствия и вины быть не намерен, будто опасаются, что он жадно прильнет к источнику и сразу осушит. Толпа его не замечает.

И все же удалось на миг удержать того, кто толкнул его чувствительнее других.

— Зачем толкаетесь? Вы чуть не сбили меня с ног! — взвизгнул он готовую обойму слов.

— Идешь неправильно! Сам виноват! — ответили ему сразу несколько голосов из толпы.