Виктор Голявкин - Избранные

— А ты где был?

— Калейдоскоп…

Мужчины богатырского вида жнут рожь, вяжут снопы, и все так скомпоновано, будто они не работают, а исполняют величественный танец. Неназойливые краски, смело положенные мазки, каким-то образом пережившие вечность. Фрески окружали со всех сторон: сюжеты библейские, бытовые, жития святых. Не было буквально свободного местечка: простенки, косяки, углы — в орнаментах, которые нигде не повторялись.

Я искал пустого места. Ни одного пустого места, черти, не оставили! Размахнулись вовсю и местечка не оставили. Надо же иметь такую натуру! И как написано!

Фрески производят впечатление, но думаю я о своем. Шесть лет я учился в институте, а до этого пять лет в училище. Чего только я не смотрел за это время: всевозможные известные произведения искусства с античности до наших дней. В том числе и фрески разглядывал не раз. Но только сейчас я стою перед ними потрясенный.

Нет, не фресками я потрясен, а тем, что произошло во мне только сейчас, буквально сию минуту. А мне вовсе не кстати.

— Что с вами? На вас лица нет. Вам нехорошо? — это спросила совсем незнакомая проходящая мимо женщина.

— Нет, нет, — поспешно сказал я. — Все хорошо!

— Ах, вы просто задумались! Простите. — Она отошла, ее лица я не успел запомнить.

О чем я задумался?

Институтское преподавание я впитывал как губка. Студенты там разное откалывали: формализм, экспрессионизм, — испытывали влияние со стороны, как у нас выражались. Одних выгоняли, других уговаривали: мол, талантливые ребята со временем исправятся. Таких я не понимал и внутренне осуждал прямо с ходу, без комментариев. Интуитивно я чувствовал, что они мешают мне выполнять как можно лучше то, чему меня учат. А я старался по специальности. Общеобразовательные предметы мне тоже легко давались. Я был отличник и светлая голова. Я так рисовал гипсы, что все удивлялись. Чтобы удивлялись еще больше, я рисовал их иногда по ночам, чтобы с утра услыхать удивленные возгласы.

Я так старался правильно рисовать, правильно писать красками, что сейчас, сию минуту, стоя перед фресками, я об этом жалею.

Сейчас мне вдруг показалось, что правильно надо переходить улицу, и то не все это делают.

На фресках, с точки зрения нашей институтской школы, все сплошь неправильно. Но как по-своему выразительно! Значит, правильно в высшем смысле.

Выходит, я много лет впитывал в себя невыразительные приемы.

Педагоги виноваты? Наверное, я сам. Вряд ли тут можно кого-нибудь винить в столь индивидуальном деле. И только сейчас, сию минуту, я понимаю, насколько оно индивидуально.

Я все года с надеждой смотрел на преподавателей. Я старался угадать, кто выведет меня на верную стезю искусства. Учась, я и чувствовал себя учеником. Но ни один преподаватель не торопился взять меня за руку и вывести в люди. И чем пристальнее я в них всматривался, тем чаще замечал: каждый педагог по-своему изобретательно уклоняется от этого.

Я помню: в училище преподаватель живописи Редкий пользовался среди нас особым авторитетом. Держался с нами вполне доступно, выражался толково и ясно, как нам казалось. Мы так и называли его — Толковый. То Редкий, то Толковый, кому как больше нравилось. Он носил фуражку. И наши ребята утверждали, что в фуражке у него согнутый стальной прут. Прут придает фуражке стабильное положение. Прут своей тяжестью равномерно давит на голову и тем самым способствует постоянно ясному, толковому мышлению.

В мастерскую Редкий конечно же приходил без фуражки, он оставлял ее в деканате, но я продолжал видеть круг над его головой наподобие нимба; именно нимб, по моему ощущению, продолжал способствовать толковому мышлению. Однажды мне представилась возможность там в деканате прощупать края его фуражки, но нащупать прут не удалось.

Так вот только теперь я понимаю, что другие все принимали в шутку, а я всерьез.

Редкий не любил, когда ему задавали вопросы. Всякий вопрос он стремился предупредить, а один раз так прямо и сказал кому-то из наших: «Задавать вопросы — моя задача, а ваша — отвечать. Не я у вас учусь, а вы у меня».

Сам же он вопросы задавать любил, так и стоят они у меня в ушах.

— Это у вас откуда? — Студент растерянно почесывал голову, раздумывая, откуда это у него.

— А тут у вас что? — Студент испуганно вздрагивал, разглядывая, будто в первый раз, что у него там такое.

— А это что такое?

— Тень, — ответил студент на его вопрос.

— Вот зверское зеленое с добавлением омерзительного розового и черт знает какой еще дряни?! Нет, это не тень. Тень делается коричневым с добавлением сажи газовой с охрой.