Наталия Терентьева - Чистая речка

Если бы у меня был телефон, я бы, наверно, сегодня отошла бы подальше, где меня никто не слышит, и позвонила бы в службу доверия. Есть такая служба, нам рассказывала Серафима. Мне кажется, она специально рассказывала, потому что понимает, какие у нас сейчас проблемы. Я бы попросила там совета – как мне быть. С Пашей. С Виктором Сергеевичем. С теми, кто говорит мне незаслуженные гадости. Или все же правы они и я делаю что-то очень плохое? Ведь не зря и Машина мама, и Анна Михайловна, и воспитатели видят во мне плохое.

Я решила больше себя не мучить, может быть, все-таки сходить на исповедь к отцу Андрею. Он говорил, что для исповеди нужно как-то готовиться. Наверняка об этом можно прочитать в Интернете. Я знаю, что Любовь Игоревна – очень религиозная, но спрашивать у нее было унизительно. Мне не хотелось с ней больше ни о чем разговаривать.

До поздней ночи я делала уроки. На ужин сходила очень быстро, было невкусно, невероятно невкусно, тетя Таня иногда просто превосходит саму себя. Она сочетает какие-то несочетаемые продукты. Вот отдельно, может быть, это еще и было бы съедобно, но вместе получается просто съестная какофония. Безвкусная серая рыба с вермишелью. Тугая несоленая перловка с крупно нарубленным капустным салатом. Жидкий молочный суп и сильно-сильно прожаренная котлета. Я взяла хлеб, аккуратно, чтобы она не заорала, отнесла свою недоеденную тарелку, подмигнула Паше, отчего он перестал есть, так и замер, некрасиво открыв набитый капустой рот, и ушла доделывать доклад.

Разумеется, не прошло и десяти минут, как примчался Веселухин, даже не догадавшись хотя бы вытереть рот от масла, у которого такой неприятный, как будто бензиновый запах, последнее время тетя Таня кладет это масло в салаты.

– Пойдешь со мной во двор? – спросил он с ходу.

Я удивленно посмотрела на него.

– Нет, конечно. Я делаю уроки, и ты плохо вел себя сегодня днем. Отвратительно.

– …! – заорал Паша. – Зачем ты тогда…

– Что?

Он яростно почесал щеку совершенно грязной рукой.

– …! – повторил он и ушел, хлопнув дверью так, что больше она в тот вечер у нас не закрылась.

Приходил дядя Гриша, бормоча, чинил ее, но не починил. Так что на ночь пришлось подпереть дверь ближайшей тумбочкой.

На следующий день третьим уроком было черчение, которое у нас бывает раз в неделю, но не каждый раз, иногда вместо черчения у нас просто «библиотечный урок», на котором мы ничего не делаем. Черчение у нас преподает Вульфа, та же самая Лариса Вольфганговна, которая ведет дополнительные занятия по рисованию.

Она была неожиданно ярко и интересно одета. Собрала свои рыжеватые волосы в высокий хвостик, как будто школьница, надела оранжевую толстовку с какими-то висюльками, железками и маленькими блестящими черепами и очень туго обтягивающие брюки. В начале урока она раздала нам старые работы, которые мы сдавали еще в сентябре. Моей работы не было.

– У тебя двойка, – весело сказала Вульфа.

– А можно посмотреть работу?

– Нельзя, – еще веселее ответила она. – Зачем тебе смотреть работу, за которую учитель тебе поставил двойку?

– А исправить можно?

– Нет, конечно, – засмеялась Вульфа. – А какая тебе разница? У тебя разве не все двойки выходят?

Я насторожилась. Что-то происходило странное. Я, конечно, помню ту встречу около школы, и как Виктор Сергеевич с ней отходил, говорил о чем-то, и как она цеплялась ко мне, но не будет же она это выносить так далеко?

– Нет, не все. У меня ни двоек, ни троек нет. У меня четверки и пятерки, – как можно нейтральнее ответила я.

– Были, Брусникина, были! Теперь ты так развернулась, что ни один нормальный учитель тебе положительной оценки не поставит. Да и зачем тебе? Отличный аттестат, что ли, тебе нужен? Чтобы на маляра учиться?

Я решила дать ей высказаться. Кажется, ей так же плохо, как было тогда, в субботу, и лучше не стало.

– Да, и еще, – сказала Лариса Вольфганговна, нервно похлопывая себя по туго перетянутым бокам, от чего раздавался смешной звук. Кто-то в классе засмеялся. Она нервно вздрогнула, не сводя с меня глаз. – Тебе смешно? – спросила она, как будто в классе была только я одна. Я сидела, не проронив ни звука, и даже не улыбалась. – Тебе смешно. Хорошо.

– Это не Руся смеялась, – неожиданно сказала Маша.

Лариса Вольфганговна даже ухом не повела в ее сторону.

– Слушай, Брусникина, что за имя у тебя такое, как у лошади, а? Не пойми что…

Никто, вопреки ее ожиданиям, не засмеялся. Я мельком увидела, как Паша, нахмурившись, слушал ее, не мог понять, что происходит. Увидев мой взгляд, он резко отвернулся. Недоволен собой, наверно, всё не то, всё не так.