Хюго Клаус - Избранное - Сборник

— Вечер добрый, — проговорила Анаис со своим простонародным антверпенским выговором.

В ответ ей все шестеро зашипели разом, как шипит радиатор, выпускающий пар. Анаис подает Бруно руку и ведет его в ту сторону, откуда доносится непонятный шум, — на деревенскую площадь, освещенную лампочками и неоновыми трубками.

— Они смеются над нами из-за твоей дурацкой кепки, — говорит Анаис. — А может, это полицейская фуражка, и тебя сейчас заметут. А я буду каждую неделю приходить к тебе в тюрьму и приносить цукаты. Как ты думаешь, меня пустят к тебе в камеру?

— Сударыня, — отвечает Бруно, — этот головной убор принадлежал единственному солдату из этой деревни, погибшему во времена первой мировой войны. Кто-то ведь должен носить по нему траур, а поскольку я все знаю о трауре, более того, поскольку траур — мое единственное достояние, я являюсь наиболее подходящей для этого случая персоной.

— Раньше ты мне казался куда остроумней, — парирует Анаис, продолжая тащить его за собой.

Вскоре они поняли, откуда доносился этот стук и грохот — на площади десяток женщин в черных юбках заколачивали деревянные столбы в землю. Другие сплетали листья и стебли для навеса. Ни одна из женщин не повернула к ним своего запыленного лица. Каждая весила за сто килограммов.

С выражением безудержной отваги, которое обычно появляется на лице Анаис после нескольких стаканов вина, она подходит к старшей и самой толстой из женщин — та сидит в сторонке, на стволе поваленного дерева, с петухом на коленях, обтянутых черной шерстяной юбкой. И тут происходит то, чего так опасался Бруно. Неиссякаемая любовь Анаис к животным, растениям, детям и примитивному искусству, к художникам-самоучкам, гонимым меньшинствам и инвалидам в очередной раз прорывается наружу, она наклоняется и гладит испуганного петушка, который, тревожно икая, поглядывает на нее своими глазами-бусинками. В ответ на это толстая женщина сдвигает колени, зажав птицу, и одновременно больно бьет Анаис по пальцам, та подается назад. Женщина протягивает к ней свою жирную руку, пальцы с присохшей глиной беспорядочно шевелятся, а затем, сложившись в вилы, нацеливаются прямо в левую грудь Анаис. Анаис бросается прочь, натыкается на Бруно и прячется за его спиной.

Грубый квохчущий смех — вначале толстой предводительницы, а затем и остальных женщин, заколачивающих сваи, — довершает унижение Анаис, она вцепляется в рубашку Бруно, и оба обращаются в бегство.

— Я хотела только погладить это существо.

— Петух здесь священная птица, моя милая.

— Она прокляла меня. Ты видел ее пальцы? Она наверняка наслала на меня какую-нибудь порчу.

— А вот этот волшебник белой магии возьмет да и снимет проклятие, — бодрым тоном говорит Бруно.

— Я хочу домой.

— А я нет. Мне кажется, здесь просто прелесть как примитивно! И очень живописно.

— Бруно…

— Да, мой ангел?

— Я ненавижу тебя!

— Я тебя тоже, мое сокровище.

Облегчив душу таким образом, Анаис обгоняет его. На противоположной стороне улицы по-прежнему плечом к плечу стоят мужчины, наблюдая за тем, как Анаис нервно возится с ключом. Они больше не шипят.

— Там не было детей, — размышляла вслух Анаис, — ты видел детей? Когда мы еще сюда подъезжали, ни одного ребенка не было видно. А ты мог бы мне сейчас сделать ребенка? Или ты что-то еще собрался делать? Ты что, спишь? Нет, ты не спишь, уж я тебя знаю. Идеального воспитателя из тебя не получится, нет. Ты или чересчур строгий, или размазня. Дети таким не доверяют, они консервативны, они любят надежность, им нужен отец, на которого можно положиться.

Бруно вылез из влажной, душной постели и, несмотря на то что делать это категорически не советуют все туристические проспекты, стал пить воду из-под крана, холодную воду с горьким привкусом. Бабочка размером с ладонь вылетела из раковины и ударилась об его щеку.

— Мне бы хотелось, — продолжила Анаис, — чтобы ты не прятался все время в кусты. О’кей? Ты ведь тоже должен за что-то отвечать, верно? Но ты хитрец и трус, все всегда вынуждаешь решать меня, ну почему я должна постоянно твердить, что люблю тебя и хочу с тобой жить? Конечно, я знаю, что я не самая красивая, не самая умная и не самая молодая, но, может, ты сам когда-нибудь скажешь, чего же, собственно, ты от меня хочешь. О’кей?

— Я бы хотел, чтобы ты не повторяла на каждом шагу свое «о’кей».

Солнце палило нещадно. Анаис натерла Бруно оливковым маслом. Он сидел в саду на груде цементных глыб, предназначенных, очевидно, для фундамента террасы, как вдруг за верх деревянного забора, отделяющего их сад от соседского, ухватились две огромные волосатые руки. Подтянувшись с блаженным кряхтеньем, верхом на забор уселся какой-то тип, явно из местных. Беззубо улыбаясь, он принялся разглядывать Бруно. Он смотрел не на лицо Бруно, а на его крестец и плечи, словно примериваясь, как бы ему половчее спрыгнуть и сцепить волосатые руки у Бруно на горле.