Хюго Клаус - Избранное - Сборник

Было ли это в самом деле во сне?

Она ставит пирамидой тарелки, собирает ножи и вилки, слизывает там и сям остатки крема и, не устояв, съедает несколько оставшихся фрикаделек. Потом остается самое неприятное — расставить по местам стулья. Пыхтя, она двигает их по комнате и сквозь визг ножек по полу слышит треск и посвист человека на болоте.

Натали идет на звук в комнату слева наверху. Так легко она еще никогда не двигалась, но все равно из предосторожности держится за перила, поднимая сто два килограмма на тридцать восемь ступенек, как она делает это всегда — а тем временем треск и посвист прекратились, — Натали добирается до лестничной площадки, смотрит из ванной через замочную скважину в кабинет Ио (когда она начинала здесь служить, Ио завешивал замочную скважину своим черным шарфом), он стоит на коленях перед софой и отдувается так, будто это он только что поднимался по лестнице. Натали видит незаживающие полосы на его спине

в Греции, у одной речки между скал, в знойный день, когда жара заполняет все нутро, а в горло тебе словно затолкали сухое полотенце, — они оказались вдвоем в таком месте, где его никто не мог увидеть, кроме нее, которая давно знает его и верно ему служит, Ио и там не снял своей рубашки с подсолнухами и попугаями, а она не посмела настаивать,

и часто, во время богослужения или церковной коллегии, да и вчера, когда они все вместе молились в храме за упокой души Матушки, у Натали перед глазами эта спина с багрово-синими полосами, которые никогда, никогда не заживут,

а как же (ведь меня к тому времени уже не будет) отнесутся к нему люди на смертном одре? Как к святому. Но я этого не увижу. Я умру раньше, с моей тайной, которая запечена во мне, как фарш в индюшке,

тайна эта настолько важна для меня, что я ради нее даже солгала Жанне (никогда я раньше ей не лгала), потому что никогда не знаешь — а вдруг за целый вечер кто-нибудь да заметит что-нибудь, обнаружит без твоего ведома, и пусть лучше Жанна, которая могла расспросить об этом Лотье, пусть лучше Жанна думает, что тут замешана женщина,

Ио падает ниц, опираясь на локти, его подбородок касается натертого вчера дощатого пола, большие пальцы сплетенных рук упираются в подбородок, он молится, скосив глаза на распятие, которое не может видеть, оно висит высоко — над книжными полками,

рядом с Ио на полу лежат собачья плетка и арапник с четырьмя кожаными ремнями, Натали с трудом переносит долетающий до нее запах горелого дерева и нечистот, она думает: не услышал ли он, что она здесь, не нужно ли открыть кран в умывальнике, прежде чем спуститься обратно,

но она чувствует себя слишком усталой и тяжелыми шагами топает вниз по лестнице. Все хорошо. Как ни напрягает она слух, в бодрствующие, продуваемые сквозняком спальни ее мозга не доносится больше ни звука из комнаты слева наверху. Взяв «Сидосоль» (пенистый, суперактивный, с этим составом никаких проблем!), она моет унитаз и кафель, на котором то ли Лотта, то ли Антуан, то ли Клод оставили свои следы.

— Добрый день, юфрау, хорошо вчера повеселились?

— Отлично, Лютье, — говорит она.

— А ваши родственники тоже остались довольны?

— Да, все было хорошо.

— Не вставайте с дивана, отдыхайте, — говорит Лютье, и Натали слышит, как она двигает столы и стулья, скатывает в рулон ковер. Вся комната изрезана полосами солнечного света, падающего сквозь цветные стекла веранды.

— Жанна… — стонет Натали.

— Заварить для вас кофе, юфрау?

— Нет, нет. Сейчас не надо. Иначе я потом не сомкну глаз. А мне надо спать. Доктор прописал. — Лютье накрывает ее шотландским пледом, и Натали закутывается поплотней. Мухи то и дело садятся на ее влажное от пота лицо.

— Ты не знаешь, Жанна, что такое старость. Потому что ты никогда не будешь такой старой, такой изношенной, как я, а что я видела за все эти годы?

Жанна не отвечает.

— Жанна, ты помнишь, как мы сидели в нашем саду, а Матушка пошла за Отцом и нигде не могла его найти, ни в одном кафе, так по крайней мере они нам рассказывали, а когда вернулась, сказала: «Туани, Натали и Жанна, садитесь лущить горох». И только она это сказала, Отец тут как тут, издалека было слышно, что он едет, но невозможно было понять, что это он, пока он не въехал во двор, верхом на новом рыжем жеребце, каких у нас в Схилферинге никто еще не видывал, спина у него была широкая, будто кухонный стол, и грива развевалась, как женские волосы, Отец, по всему видать, не мог с этой скотиной справиться, это жеребец был его хозяином и скакал прямо к нам. Ты помнишь, — сердито кричит Натали, — или все уж забыла?