Хюго Клаус - Избранное - Сборник

— Юфрау, это я, Лютгардис.

— Ты сразу убежала, ты первая. Как ты смешно бежала, ты никогда не ставила подошвы на землю плашмя, потому что всегда ходила босиком — и по гальке, и по щербатому дощатому полу, о, как ты бежала от этой лошади, а та увидела тебя и рысью за тобой, Отец не смог ее удержать, хотя и кричал во все горло, и тогда я, хоть и была толстухой, бросилась перед лошадью, чтобы помочь тебе, а жеребец взвился на дыбы, чуть не сбросил Отца с седла, и пока лошадь снова опустилась на траву на все четыре ноги, я втолкнула тебя в прихожую, а потом мы долго стояли в кухне, прижавшись друг к другу, и ревели, а лошадь просунула морду и шею в открытое окно, пускала пар из ноздрей и ржала, глаза у нее были красные, будто вишни, сквозь хлопья пены можно было увидеть зубы, пена из пасти брызгала на стекло, а жилы на морде напрягались, о Жанна, Жанна…

— Юфрау, мадам Жанна уже уехала.

Жалостливый, слабый голос совсем не похож ни на голос Натали, ни на голос кого-либо из ее родни.

— Тихо, — говорит она и лепечет, рассказывая дальше, она бубнит в одеяло, которое еще пахнет духами Жанны, оно слишком короткое и не закрывает ее ног, хотя и защищает тюремную решетку ее уха. Натали укачивают волны домашних хлопот Лютье, потом она просыпается от жужжания слепней за окном, пьет кофе и болтает с Лютье о хозяйственных делах, о заготовках на зиму и о том времени, когда ношение пасторского облачения перестанет быть обязательным. И что бы она ни говорила позже, во время семейных встреч Хейленов в Руселаре (потому что Ио окончательно решил больше не устраивать подобных встреч в Меммеле, словно для того, чтобы навеки стереть с лица земли это имя — Ио, как будто это имя и все, что связано с ним по соседству, все, что «насчет Ио», в этих местах никогда и не существовало), сейчас Натали не испытывает ни малейшего предчувствия.

О смерти Клода она узнает после обеда по телефону. Об этом ей сообщает Альберт. Он не привык говорить по телефону и поэтому необычайно четко выговаривает каждое слово. Таатье обнаружила сына в его комнате уже мертвым — он повесился на скакалке, привязав ее за крюк в стене. Все произошло, по-видимому, довольно быстро. Натали плющит себе ухо о бакелитовую мембрану. Его нельзя хоронить со всеми на общем кладбище. Она зовет пастора, который завтракает в гостиной, в последний раз она называет его этим именем — Ио. Он долго не появляется, и она идет сама в гостиную, рассказывает ему, он смотрит на нее как на смертельного врага, как на дьявола, дьявола в образе женщины, со всеми ее слабостями и властью над людьми.

— Как это могло случиться? — хрипит она. — Что это было?

— Старая кобыла, — говорит он, и она убегает прочь. «Было — кобыла, очень складно», — проносится у нее в голове, пока она бежит на кухню, а оттуда в сад, к гроту.

Отец вышел из дому, и в комнате сразу наступила тишина; Петер в домике, устроенном в полумраке под лестницей, — здесь он играл, и игра эта завораживала его — провел влажной рукой по своей курточке, одернул ее и представил себе мать: вот она сидит, уронив на колени распухшие руки, не отрывая взгляда от цветастых кухонных обоев, потому что отец ушел, она всегда так смотрит на эти стены — словно буравя их неподвижным взглядом, словно силясь понять, что там происходит без нее; отец же, сбегая по ступенькам, бросил, даже не обернувшись: «Ты идешь, Петер?»

Петер хотел догнать его на лестнице, но не смог. Он перепрыгивал через две ступеньки, но отец шагал очень быстро, и только в тесном, заставленном детскими колясками коридоре, на стенах которого пестрели разноцветные счета за воду и газ и белела табличка с надписью «Пожалуйста, вытирайте ноги», только в этом коридоре отец остановился, поджидая сына, и Петеру удалось нагнать его. Он взял отца за руку, и они зашагали по улице. Потом повернули к вокзалу. Глядя в витрину книжного магазина, отец сдвинул на лоб шляпу, поправил галстук. Оба замедлили шаг.

— Хорошо бы радиоприемник снести в заклад, да мама не разрешает, — сказал отец.

Стояла жара, на улице было пыльно, прохожие лениво глазели на витрины. На перекрестке стоял полицейский в светло-голубой летней униформе, и тут только Петер заметил, что отец щурится от яркого света. Видно, оставил дома темные очки. Значит, они так ругались, что отец позабыл обо всем на свете и выскочил на улицу не помня себя: шляпа сбита на затылок, галстук съехал в сторону, ботинки в пыли. Хорошо, что сегодня суббота, не то он в таком виде явился бы к себе в контору. А случись это в воскресное утро, мог бы выбежать из дома даже в пижаме и шлепанцах.