Хюго Клаус - Избранное - Сборник

Мать никогда бы так не поступила. Она, конечно, не покидает своего кресла, но передвигаться все-таки может. Однако мать обычно сидела молча, не раздражаясь и лишь изредка бросая ледяным тоном: «Ну и гнусный же ты тип, Херарт». И, с шумом выпустив через нос воздух, добавляла: «Ф-фу, нет, ты не просто гнусный тип, ты еще и трус, ф-фу, да если бы я была такой, как ты, если бы я раньше была такой, как ты, мы бы не жили сейчас в роскошном доме из двенадцати комнат».

«Из которых девять сдаем», — орал отец срывающимся голосом, судорожно вцепившись дрожащими руками в подоконник, стол или стул. Он хватал газету и, скомкав ее, швырял в угол. Потом медленно шел к окну и принимался разглядывать стену напротив, всю в пятнах и трещинах, напоминавших фигурки каких-то носатых человечков, а дом внизу слева походил на взбрыкивающую лошадь — у этого дома были совсем лошадиные ноги. И вновь слышался бесстрастный, не допускающий никаких возражений голос, а в ответ ему — другой, сиповатый, срывающийся на крик. «Вечно он уходит из дома», — думал Петер.

— Папа, почему обязательно нужно уносить радиоприемник? — спросил он.

— Совсем не обязательно, но так будет лучше, — ответил отец.

Они свернули в переулок и теперь шли по затененной дорожке, держась поближе к домам.

— Можно подумать, это я во всем виноват, и все-таки так будет лучше, — продолжал отец. — Ведь я приемник даже не включаю, ты же знаешь, Петер. Тебе хорошо известно, кто у нас допоздна слушает радио. А я не желаю портить отношения с соседями.

«Ну да, — подумал Петер, но вслух этого не сказал, — ну да, станешь ты портить отношения с соседкой, ведь когда ты забираешь у нее белье из стирки или забегаешь к ней за маргарином, хлебом и уксусом, мать тут же делает мне знак, чтобы я перестал играть, и шипит: „Ш-ш-ш“. А иной раз, когда я перестану беситься, уткнусь в Библию и вдруг подниму глаза, я перехватываю ее взгляд — она старательно разглядывает стену в цветастых обоях или портреты своих родителей, будто хочет сквозь стену услышать и выведать что-то о нас с тобой, о той страшной тайне, о которой она догадывается, хотя ничего и не слышит. Она, должно быть, очень страдает, как в тот раз…»

— …Как будто я виноват, что она упала с лестницы.

«Снова начинается», — подумал Петер.

Проводя пальцем по ребристому каменному краю подоконников, вдоль которых он шагал, отец, слегка запинаясь, выдавил:

— …Знаешь, Петер, я тогда еще в пансионе был, как-то пришли святые сестры и говорят: «Херарт Аартс, твоя мама тяжело больна, она упала с лестницы, помолись за нее», а через две недели, когда моя мать, твоя бабушка — ты, конечно, не помнишь ее, впрочем, мы однажды ездили к ней в Херент, — так вот, когда она пришла навестить меня, я очень удивился: «Да ты вовсе и не падала, ничего не заметно». «Не заметно? — возмутилась она. — Вот смотри, какая ссадина», — и она раздвинула волосы, чтобы я мог рассмотреть кожу на ее голове. «Ну вот, видишь?» — спросила она, а я так ничего и не увидел. Тогда сестра Констанция, она как раз провожала гостей, подошла к нам и громко сказала, показывая куда-то: «Ну конечно же, Петер, ты видишь шрам, вот посмотри сюда». «Да», — подтвердил я, хотя по-прежнему ничего не видел.

— Она, наверное, сказала «Херарт», эта сестра Констанция, — поправил его Петер.

— Да, да, конечно. «Ты видишь шрам, Херарт?» — спросила она, и я решил выяснить у мамы, с какой высоты она упала. «С большой», — поспешно ответила за нее сестра Констанция. Только потом я понял все, когда увидел свою сестричку, которая умерла через три месяца после того случая. Да, тогда я понял все.

— Так, значит, никакого шрама не было? — спросил Петер и подумал: «Почему же бабушка сказала, что он был, если его не было? Непонятно. До чего же я глуп, глупее своего отца».

— Но я был совсем ни при чем, когда она и в самом деле упала с лестницы. Я имею в виду не мою мать, конечно, а твою, ведь меня в тот день не было дома. Да, меня дома не было. А она словно хотела выяснить, хочу ли я, чтобы у тебя была сестренка. Можно подумать, я виноват, что задержался по делам.

— Да, да, — торопливо проговорил Петер.

Позади осталось городское кольцо, и теперь они шли через квартал, сплошь застроенный домиками для стариков, как две капли воды похожими один на другой. Перед каждым был садик с металлической калиткой и дорожкой, посыпанной песком, с неизменной лужайкой, украшенной рыболовом из камня или раскрашенными гномами. Здесь, на площади, укрывшейся среди цветущих деревьев, трамваи делали круг.