Хюго Клаус - Избранное - Сборник

Жанна с удовольствием отдается этой стихии банальностей, избитых, неуклюжих и беззаботных шуток, которыми семейство обменивается между двумя глотками, ублаготворенное и разогретое. Семейство ест много и споро. И пьет без конца за упокой души Матушки (склероз сосудов и рак, иссохла до метра пятидесяти, теперь-то, наверное, совсем высохла, хотя нет, теперь в парной земле польдера она уже распалась на части) и вымывает вином память о Матушке, а выпив, каждый задирает подбородок и норовит вставить в брешь молчания какой-нибудь анекдот, хохму или острое словцо.

— Да.

— Да-да.

— Ты подумай, а!

— Ну, знаешь…

— Так что я хочу сказать…

— Я имел в виду совсем другое.

И все с облегчением отдуваются, когда Ио заводит речь о языковом законе или о потере колоний; когда же Хейлены ему отвечают, то просто-напросто повторяют его школярские рассуждения, прибавляя к этому: «Да», «Совершенно верно», «Да-да».

Жанна загадывает, кто первый заговорит с Джакомо, и ставит сто франков на Альберта, потому что он раньше всех хмелеет. (Если Альберт — куплю себе чулки за сто франков.)

За десертом — сладкое вино, «Mille feuilles», «Boules de Berlin» и шоколадный торт — Натали проливает себе на грудь вино и сбитые сливки, и на неопределенное время разговор переходит на ее солидную корпуленцию и стиральные порошки, которые отлично снимают пятна.

Альберт, взяв со стола плоскую коробку с сигарами, предлагает их Джакомо.

— Спасибо, Альберт, — дружелюбно говорит Джакомо. — Я не курю.

— Тебе нельзя из-за йоги?

— Это не йога, Альберт, — отвечает Джакомо. — Это японская диета, осава.

— Это не йога, а йогурт, — кричит Лотта, но никто не смеется.

— Или все дело в том, что сигара простая?

— Это сигары менеера Ио, Альберт. — Холодный тон заставляет Жанну сжаться. Так он победил меня. Этот ледяной голос, этот взгляд исподлобья, который проникает до глубины души.

— Джако боится заболеть раком, верно, Джако?

— Ты тоже боишься, Альберт.

Альберт выпрямляется, опираясь своими искалеченными руками на край стола, глаза с красными прожилками силятся разглядеть в Джакомо, что бы могло подхлестнуть его раздражение.

— Есть такие люди… — начинает он, но пастор прерывает их поединок:

— …такие люди, что идут со мной в гостиную пить кофе. Оп-ля! Qui m’aime me suit! [124] Кто меня любит, пойдет со мной! ( франц.)

— Да! — кричит Натали.

Альберт растерянно смотрит на Ио. Лотта хихикает:

— Je vous suis [125] иду с вами (франц.). , — и вместе с Тилли Хооребеке топает к двери следом за Ио. Но Натали опережает их, с неожиданным проворством она бросается к двери и закупоривает ее своим телом, при этом она едва не снесла косяк, дерево так и затрещало.

В гостиной семейство разделяется на два лагеря, усевшихся друг против друга в креслах с цветастой обивкой; только сейчас Жанна замечает: в одном из лагерей все с длинными подолами — женщины и пастор, в другом — мужчины Хейлены и Джакомо. Сама она, так же как и Клод, не принадлежит ни к одному из лагерей.

— Жанна, — говорит Альберт.

— Допей сначала свой стакан, — перебивает его Антуан.

— Жанна, — повторяет Альберт, — скажи мне, пожалуйста, почему твоему мужу можно приезжать на могилу нашей матери, а моей жене нельзя?

— Но ведь она сама не хочет.

— Она не хочет, потому что ей это не разрешено.

— Допей сначала свой стакан!

— Почему моей жене нельзя быть вместе с нами?

— Бертье, ну что ты пристал с ножом к горлу?

— Это несправедливо, — неожиданно взрывается Альберт и выходит в коридор, хлопнув дверью.

— Ему больше нельзя пить, — говорит Джакомо.

— Умные слова и вовремя сказаны, — замечает Антуан. Жанна выходит в коридор, но Альберта там уже нет. В кухне, где служанка Лютье стоит возле хрипящей электрической кофемолки, Жанна опускается на стул, сидит, поглаживая себе желудок и что-то мурлыча вполголоса. Перед ней блестит на солнце гора грязной посуды, осы жужжат над остатками пищи, мухи копошатся на коричневой от сиропа липучке, висящей над кухонным столом. Служанка выключает кофемолку и тянется за кипящим чайником.

— Сколько тебе здесь платят, Лютхард? — спрашивает Жанна.

— Этого я не могу вам сказать.

— Отчего же?

— Менеер пастор не велел.

В саду, под раскидистым каштаном, Жанна валится в шезлонг, оказываясь таким образом спиной к дому, из которого доносятся пронзительные голоса Лотты и Натали. Это не бегство, а раздумье перед боем. Сегодня многое поставлено на карту. Она еще толком не поняла, что именно, однако все — молебен, перемены в пасторе, вялая, какая-то почти малодушная радость Натали, еще не оправившийся от болезни Клод, — все указывает на то, что нынешняя встреча может оказаться решающей, если не последней. За обедом вина было выпито много. Так ли уж важно, так ли уж необходимо, чтобы семейство Хейлен и дальше устраивало такие встречи по поводу или без повода, желая отметить годовщину смерти Матушки именно здесь, в Меммеле, ставшем центром жизни семейства с тех пор, как Натали пошла в услужение к пастору? Пастор нервничал и почти все время говорил только с Клодом.