Анар - Цейтнот

И вот наконец, кажется, он получает возможность, право воплотить свои мечты, претворить планы в действительность, разумеется с определенными коррективами и поправками, вытекающими из обстоятельств, от него не зависящих.

«Моя самая большая победа в жизни, — думал Фуад. — Но как странно… Я не испытываю никакой радости. Удовлетворение — да, но радости не чувствую. Не чувствую себя счастливым! Почему так? Ведь сбылась мечта моей жизни! Почему? Почему?!»

Нелли встретила его любезной и безнадежно холодной улыбкой:

— Ахмед Назарович просил, чтобы вы, как придете, заглянули к нему, Фуад Курбанович.

«Очень ей идет это зеленое платье», — еще раз отметил про себя Фуад, входя в кабинет Ахмеда Назара.

Тот уныло поведал ему о результатах своего визита в Совет Министров. Разумеется, ни одного вопроса он там не решил. Не смог. Фуаду показалось, что Ахмед Назар уже и сам понимает, где зарыта собака, чувствует свою некомпетентность, бессилие, бездарность и мало-помалу начинает догадываться: дело не в том, что его брат Ашраф отстранен от должности, просто время его, Ахмеда Назара, и вообще ахмедов Назаров, прошло. Не то нынче время! Другое! Других!

Когда Фуад выходил из кабинета, Ахмед Назар спросил:

— Был на похоронах? А я не успел. Бедный Фуад Салахлы… Хотя… все там будем.

Фуад прошел к себе. Расчеты, сделанные Сабиром, уже лежали у него на столе. Он просмотрел их, подписал.

Михаил Моисеевич принес отпечатанный на машинке текст его вечернего выступления. Фуад начал читать:

«Дорогие товарищи, сегодня у нас очень радостный день!..»

Вспомнил, что эти слова он говорил уже сегодня — на банкете, обращаясь к членам немецкой делегации. Вспомнил также, что на похоронах сказал совсем противоположное: «Сегодня у нас очень печальный день». Взял ручку, вычеркнул первую фразу.

Текст был написан хорошо, со знанием дела. Михаил Моисеевич, как всегда, оказался на высоте. За сорок лет работы в управлении он прекрасно усвоил — кто где что и как должен сказать. Те, кому приходилось слушать выступления Ахмеда Назара, написанные Михаилом Моисеевичем, удивлялись уму оратора.

Фуад заглянул в свой рабочий блокнот, сделал несколько телефонных звонков, решил кое-какие вопросы. Нерешенные дела перенес на завтра, на другие дни. Вычеркнул то, что было сделано сегодня.

В блокноте остались невычеркнутыми три пункта: встреча с самим собой, родители, Рейхан.

Сев в машину, Фуад сказал:

— Едем к моим, Касум. Отец приболел. — Когда машина тронулась, спросил: — Как сын? Как чувствует себя? Температура упала?

Пусть Касум не думает, что он забыл.

Касум обрадовался:

— Спасибо большое, Фуад-гардаш. Сегодня мальчику — тьфу, тьфу, не сглазить бы! — получше. Вчера я врача привез, он посмотрел, послушал, выписал лекарство. Спасибо. И вам желаю быть всегда здоровым.

Машина остановилась у ворот дома, где жили его родители, где некогда жил он сам.

— Ты свободен, Касум. Можешь ехать домой. Не жди меня. Может, ребенку что надо… Я отсюда пешком дойду, по-пролетарски, здесь близко…

— Большое спасибо, Фуад-гардаш.

Фуад, выйдя из машины, взглянул на часы: было четверть седьмого. Итак, полчаса он может посидеть у родителей.

Это был весьма характерный для старого, дореволюционного Баку дом. Каждая из его четырех, обращенных внутрь, во двор, сторон представляла собой два этажа застекленных галерей. Двор — маленький, тесный, темный — походил на колодец. В годы войны жители дома покрывали, как бы красили, стекла галерей меловым — с добавлением синьки — раствором, который, высохнув, выполнял функцию занавесок. Маленький Фуад любил рисовать пальцем на этих намеленных, отливающих светло-голубым стеклах пикирующие самолеты, танки, «фрицев», пронзенных штыками. Каждая галерея в доме, как правило, принадлежала двум-трем семьям. Их соседями были актер Кябирлинский и Анаханум-баджи. Семья Кябирлинских — это он сам, Фейзулла Кябирлинский, его жена Хаджар и сын Эльдар. Семья Анаханум-баджи была многочисленной: она сама, ее муж, две дочери, три сына; с ними жил еще племянник мужа, приехавший из деревни, студент университета.

Семья Анаханум-баджи имела три комнаты, Кябирлинские — одну, и они — тоже одну, небольшую.

Летними вечерами женщины поливали двор водой, мужчины рассаживались на табуретках, на стульях, пили чай, играли в нарды, вели разговоры. Курбан-киши тоже частенько спускался во двор. А иногда выносил скамеечку за ворота, на улицу, сидел там, попивал чай из стаканчика армуду, перебирал четки, разглядывал прохожих. Если было очень жарко, он снимал свой парусиновый пиджак и оставался в одной сетке. Отстегивая протез, просил Фуада: «Отнеси-ка мою ногу домой». Проходившие мимо люди сразу замечали: правая штанина пустая — человек без ноги, инвалид.