Артемий Ульянов - Новые записки санитара морга

Настроения не было. Вернее, оно было, но совсем не такое, какое необходимо с утра на работе. Той дело думалось о разном, но все больше про хворающую Марусю, которая хоть и была с виду обычным бульдогом, значила для нас с женой куда больше, выполняя функцию ребенкозаменителя в нашем бездетном союзе. Случайно родившееся слово «бульдочь» говорило само за себя.

Трудовое время нехотя тянулось, словно ленивый кисель. Казалось, даже притормозили настенные часы, натужно двигая минутную стрелку. И вдруг.

Мутную поволоку дождливого утра прорезал чей-то зычный раскатистый хохот. Его тут же подхватил смех еще нескольких голосов. Не прошло и нескольких секунд, как новый всплеск веселья донесся со двора сквозь приоткрытую дверь служебного входа. Потом опять, и снова, и еще раз.

— Все-таки какое веселое место — этот морг, — заметил Вовка Старостин, нанося густой слой тоналки на буро-синюшное лицо массивной старухи. — А все говорят, мол, как вы там работаете.

Смех стих, будто услышав Вовкину реакцию.

— А ведь это родня чья-то, — сказал я, меняя бритвенное лезвие в старомодном пластмассовом станке, незаменимом в руках опытных посмертных цирюльников.

— Ага, а кто же. — кивнул Старостин.

И тут же мы услышали новый дружный залп хохота. Он был громче и ярче прежних. Казалось, что весельчаков прибавилось, раскрасив их жизнерадостное многоголосье густым булькающим басом и квакающим «хи-хи-хи».

— Слушай, прям интересно. что за радость у людей такая. Дай-ка гляну на них, — не удержался я. И отложив бритву, не закончив бритья, сделал несколько шагов до двери отделения. Выглянув во двор, сразу увидел их.

Они стояли плотным кружком, рядом с катафалком, недалеко от крыльца траурного зала, прячась под навес от моросящего дождя. Человек семь-восемь, средних лет, вполне обычного вида и даже с цветами в руках. В основном мужики, но была с ними и пара дам. Одна из них в черном траурном платке, который совершенно не мешал веселиться.

— Ну да, родня, конечно. Думал, может, грузчики. — сказал я, возвращаясь к дряблым щекам мертвеца, заросшего густой седой бородой.

— Грузчики, конечно, могут. На то они и грузчики. Могут, но не будут. Ржать у морга точно не будут. Можно ведь и по башке получить, а работа нужна, — ответил Старостин.

— Интересно получается. Грузчики не могут, а родня в трауре — пожалуйста, — ухмыльнулся я.

— Так они же заказчики. А заказчиков не судят. Особенно в эпоху свободного рынка. Любой каприз, так сказать, — произнес Вовка, внимательно оглядывая результат своих косметических трудов с баночкой пудры и спонжиком в руке. — Не, пудры добавим все-таки, — буркнул он себе под нос, не слишком довольный результатом.

В зоне выдач появился Бумажкин. Хотел было что-то сказать и даже уже открыл рот. Но новый взрыв безудержного смеха остановил его. На этот раз смех был куда громче и задорнее, держался дольше, медленно утихая всхлипываниями и вздохами.

— О как, — вскинул брови Бумажкин, удивленно глядя в сторону двери. — Парни, мы клоуна выдаем?

— Кстати, занятное предположение, — произнес Старостин и, закончив с синюшной гражданкой, двинул подкат с гробом в траурный зал.

— И не просто клоуна, а заслуженного артиста цирка. Они уже минут десять ржут, и все громче, — поделился я со старшим. — Впервые такое.

— По мне, так пусть лучше ржут, чем в истериках бьются, — сказал Бумажкин, копаясь в шкафу с косметикой.

— Согласен, истерики нам тут не нужны. Слушай, Вов, а может, это она и есть, а? Истерика, в смысле, — в шутку предположил я. — Вдруг это они от горя ржут?

— Или от радости, как некоторые нынешние христиане, из протестантов, — поддержал мою гипотезу Володя. — Те, когда хоронят, такой фестиваль закатывают — почище свадьбы будет. В лучший мир провожают.

— С точки зрения религии — абсолютно логично. Вот, правда, вопрос. А что делать, если совершенно очевидно, что покойному рая не видать как своих ушей? И прямая ему дорога на сковородку.

— Что делать? Да все то же — веселиться, на радостях, что от такого нехорошего брата по вере избавились.

— Интересно, неужели они и в зале тоже смеяться будут?

— Не, в зале они соберутся и будут тихо пристойно хихикать, — так серьезно ответил Вовка, будто каждую неделю сталкивался с такими родственниками. Из открытой двери доносились высокие нотки женского смеха в аранжировке густого мужского, простуженного и с хрипотцой. Живо представив себе хихикающую компанию в строгом мраморе траурного зала, я тоже хохотнул. И подумал: «Я смеюсь над тем, как Вовка смеется над тем, как смеются те, что во дворе. А ведь они тоже над кем-то смеются. Прям матрешка».