Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи. Рассказы. Легенды

Лошади остановились.

— Вон на той стороне. Видишь? Около засохшей акации… Стой! — закричал он на лошадь, нагнувшую голову, чтобы пощипать траву. — Я должен взглянуть еще раз на этот пень. Пойдем, я покажу тебе.

Мы перелезли через забор и подошли к обугленному пню с остатками корней около поросшей травой ложбинки.

— Говорят, он ударился грудью об этот, а головой о тот корень. — Питер указал на два заостренных, как пики, корня, торчавшие из пня. — Его лошадь… Стой, как она скакала? Вон, она поскакала туда. — Он описал рукой полукруг, охватив часть выгона. — В ту сторону. Повернула у того дерева, пошла кругом, видно, проскакала мимо тех папоротников и потом вот по этой лужайке. Испугалась пня и понесла.

Он отошел шага на четыре от пня и измерил глазами расстояние.

— В этом месте он слетел с лошади. Тут она бросилась в сторону. — Питер указал рукой в направлении забора. — И упал он направо… — Питер помолчал с минуту, пристально глядя на пень. — Он так и не узнал, что его убило.

Когда мы вернулись к дрогам, Питер рассказал мне, что старик Джексон стал каким-то странным после смерти сына.

— Не то чтобы свихнулся, а как будто сломалось в нем что-то — все время ходил грустный.

Мы подъехали к запруде, и Питер снова остановил лошадей:

— Вот здесь. У того берега глубоко. С тех пор, конечно, все заросло. Он пошел прямо туда и уже не вернулся. Его старуха и младший сын сразу уехали после этого. Она страшно убивалась. Сейчас тут и соломинки не найти, чтобы трубку прочистить. Я приехал с телегой, погрузил весь ее скарб и отвез в Балунгу. Ей-богу, когда она меня увидела, у нее прямо лицо просветлело. А когда я уезжал, она не выдержала. Я сказал ей, что старик Джексон был настоящий человек. Но моя старуха говорит, что от этого ей еще горше. Не знаю…

Он тронул лошадей, потом сказал:

— Говорят, если человек утопился, значит, у него в голове какой-то винтик сломался. Может, и так… Не знаю… Только старик Джексон был не такой. Он был хороший человек. Ему всего и нужно-то было, чтобы приятель сказал: «Не падай духом», и он выправился бы. А я, как на беду, в тот день уехал подковывать лошадей.

Ночевали мы в заброшенной хижине лесоруба. Питер распряг лошадей, затем достал из лежавшего на дрогах мешка путы и колокольчик.

Я взял колокольчик в руки. Он был тяжелый, фунтов пять, с низким мелодичным звоном. Я позвонил, прислушиваясь к звуку, который всегда вызывал в моей памяти ясное утро в зарослях, когда каждый листок еще увлажнен росой и сороки наполняют лес своим стрекотанием. Потом я уронил колокольчик на землю с высоты всего в несколько дюймов, но Питер, смазывавший ремни, крикнул:

— Черт! Не делай этого! Нельзя бросать колокольчик, он от этого портится. Ну-ка, покажи его мне! — Он протянул руку.

Я поднял колокольчик и отдал ему.

— Это монганский колокольчик, самый лучший в Австралии, — пробормотал Питер, внимательно осматривая его. — Я заплатил за него фунт и не отдал бы и за пять. В ясное утро его слышно за восемь миль.

— Отец говорит, что самые лучшие колокольчики — кондамайнские.

— Да, я знаю. Ведь твой отец из Квинсленда. От кондамайнского лошадь глохнет. У него чересчур высокий звук. Попробуй все время привешивать лошади такой колокольчик, и она оглохнет. Есть только два настоящих колокольца — мэнникский и монганский, и монганский лучше. Их делают из особого сплава. И не просто из сплава, а подбирают такой, чтобы давал красивый звон.

— А на какую лошадь вы его наденете? — спросил я.

— На Кейт, — ответил Питер. — Она у меня одна подходит для колокольчика. У других звон не получается. А у нее широкий шаг, и она потряхивает головой. Покачивает ею, когда ходит. Поэтому я надеваю колокольчик на Кейт, а Самородка стреноживаю. Он у них самый главный, и остальные держатся около него. — Питер выпрямился. — Сначала подвешу им на час торбы с кормом, а то здесь только жесткая поросль, лошадям и пощипать нечего.

— А я пока разведу огонь в хижине, хорошо?

— Ладно. И поставь чайник. Я скоро приду.

Когда он вошел в дом, огонь был давно разведен, чайник уже кипел. Питер бросил щепотку чаю в кипящую воду и поставил чайник на каменную плиту перед очагом.

— Ну так, а где твоя солонина? — спросил он.

Я уже принес в хижину свои мешки и теперь, вынув завернутое в газету мясо, передал его Питеру. Питер развернул солонину, потрогал ее толстым, почерневшим от грязи пальцем.

— Это отличная говядина, — заметил он. — Лучшая часть ссека.