Арман Лану - Пчелиный пастырь

Дети, юноши и девушки, старики, ушедшие в воспоминания, топают по цементу, и это напоминает шум дождя. После короткого мятежа танец снова обретает свой смысл, а смысл его заключается в единении. Пол раскалился докрасна. Они работают ногами, как каторжники. Они больше не могут не танцевать. Когда-то Эме почувствовал, как этот огонь сжигает Анжелиту. Теперь он понял, что это за огонь. Парусина шапито надувается. Хоровод обходит платаны, проходит перед забором с фонарями, где морщится большой лодочный флаг.

В сердце дикой сарданы оказывается фонтан Республики, сардана поворачивается вокруг своей оси, словно спрут. Сардана растет. Образуются другие, концентрические хороводы, и всюду руки разнимают другие руки. Торжествующая сардана выпускает на волю все новые и новые розетки, и тени их скачут по стенам. В тот момент, когда все в едином порыве протягивают руки к незримому центру — жест священнодействия, предшествующий прыжку, который отрывает их от земли, — Эме Лонги чувствует, как в нем пробуждается какое-то существо, которому он никогда не давал воли.

Сегодня вечером сардана — это храм, победивший все препятствия. Этот акт жертвоприношения утверждает свою, дохристианскую веру и перекликается с нею через две тысячи лет.

Музыкантам пора бы и кончить. Но это выше их сил. Индивидуальный разум здесь отсутствует. К черту диалектику и даже науку танца! Лиризм безрассудной толпы захватывает его. Танцуют на Дуне, танцуют перед домом Майоля, танцуют на железном мосту Байори, танцуют перед аквариумом, танцуют в долине Трок. По ту сторону морской раковины скачут Пор-Вандр, Коллиур, Сере, Палальда. Танцуют Теш и Тета, река-Мужчина и река-Женщина. Руссильон, Конфлан и Валлеспир танцуют на глазах у Отца-горы с собачьей челюстью.

Идет танцевать соседняя Испания — Кадакес, Фигерас, Жерона. И Барселона. И Майорка, и другие Балеарские острова. Танцует спаленная Сербия. И свирепый Крит, горный мятеж, вопль всего Средиземноморья, кипящего гневом до самых вершин. Войско циклопов, колоссов и титанов топчет скалы из лавы, глядя на небо и распевая сардану, швыряя ее в лицо легионам Вотана, которых сбросили в вагнеровский котел под грохот рушащихся, разбитых свастик.

Кровь и золото народов солнца отбросили за Рейн войско тьмы.

Опьяневший от шума и страстей, наконец-то потерявший власть над собой, Эме Лонги оказывается между двумя смеющимися колдуньями, руки его в воздухе. А его ноги… да просто не верится! Наконец-то он танцует вместе со всеми!

Единственное существо, которое может понять то, что происходит в душе Эме Лонги, — это механик с такими длинными руками, что они у него доходят до колен. Лонги ищет Сагольса. В Зеленом кафе за стаканчиком доброго вина сидят чиновники, спрятав все споры в карман. То, что они хотели сказать, лучше их сказала сардана. Сагольса здесь нет. В другом кафе — в Красном — Пауло жмется к одинокой девице из Женского вспомогательного корпуса. Эме Лонги продолжает поиски.

Горилла? Сагольс? Только бы он не выпендривался. Любимое солдатское словечко. А есть у него основания выпендриваться? Эх, стало быть, вы никогда не поймете того, чем мы были! Ночь. Огненные треугольники. Скрещенные руки. Романские лица. Орифламмы. Ветер на море. Там, на Большом острове, забытый Павший воин… «Первые такты»! Ну, конечно! Горилла вернулся в «Первые такты»: ведь его миссия кончена.

Чем дальше идет Эме, тем легче становится дорога и тем больше сгущаются тени.

Мэрия. Поворот. Проселочная дорога. Песок и колючий кустарник. Вот и «Первые такты». Обе створки двери раскрыты.

Только в «Первых тактах сарданы» сейчас уже не танцуют. На потолке висят электрические лампочки. Эме останавливается. Стол. Бумаги, материя, висит каталонская шапочка. Горилла неподвижно лежит на полу. О нет! Только не это! Еще одна смерть на празднике? Нет!

Эме подбегает к нему, хлопает его по плечу. Горилла не шевелится. Нет! Только не Горилла! Это временная слабость, могучие плечи приподнимаются. О сила воображения, выдрессированная пятью годами несчастий, как цирковая собака, которая прыгает сквозь все обручи! Горилла живехонек, потому и шум, как из погреба. Полифем плачет.

— Сагольс! Сагольс!

Горилла поднимает к свету бронзовое лицо с жесткими волосами, с львиным носом, омытое слезами лицо, на котором, словно агаты, сверкают глаза.

— Ах, это художник! То есть, простите, майор! Ничего, все в порядке!

— Я подожду вас на улице, старина.