Маргрит де Моор - Крейцерова соната. Повесть о любви.

— Неужели? — отозвался он, а сам про себя подумал: кончай свою рекламную болтовню. Я и сам могу назвать причины, по которым Сюзанна, возможно, захочет жить в этом просторном, светлом пентхаусе.

Гомон чаек. Ветер, хлещущий невидимой плеткой по лицу — зрячему он не показался бы таким соленым и возбуждающим такие безумные мысли, как, например, раздающийся надо всем голос Сюзанны, которая вначале заманчиво перечислила, что она уже с себя сняла: платье, чулки, — а затем описала то, что на ней еще оставалось: что-то очень дорогое из светло-зеленого шелка, ведь она была из тех женщин, для которых очень важно, чтобы ими восхищались.

— Рассказать вам, от каких мыслей я затем пару дней никак не мог избавиться?

— Мне кажется, я об этом догадываюсь, — уклончиво ответил я.

— Меня занимали больше всего размеры и расположение террасы на крыше, я ее всю простучал своей палкой до самого края, неважно, считал ли это опасным мой шурин или нет. Там еще не установили заказанную в Карраре балюстраду из зеленого мрамора.

Сюзанна была в те дни свободна, поэтому он спокойно мог рассказать ей все подробности, касающиеся этой квартиры на море, заразить ее идеей переезда и пробудить в ней охоту сходить с ним туда вместе разок и посмотреть. Шурин предоставил ему чертежи.

— Это были большие листы ватмана, — сказал мне Ван Влоотен и признался, что с удовольствием развернул их перед Сюзанной на письменном столе и попросил ее их ему описать.

Она перегнулась через его плечо.

— Гостиная площадью шесть на восемь, — задумчиво произнесла она.

Она опиралась левой рукой на спинку стула, а правой водила по извилистым черным линиям. Слегка привалившись к нему грудью, она сказала: “Терраса с дверями на полозьях, их можно полностью раздвинуть”.

Что творилось в эти минуты в его душе?

— Даже и не пытайтесь понять, — сказал Ван Влоотен. Он рассказал мне, что оставаясь все последующие дни дома, он хладнокровно готовился к тому, в чем видел свою задачу, трудную, но посильную, одно щекотливое дельце, на которое должен быть способен каждый мужчина. Сюзанна, постоянно крутившаяся дома, ему мешала. Он, собственно, вообще не желал больше с ней разговаривать, она из-за этого злилась, вставала в коридоре напротив его кабинета, кричала и требовала, чтобы он наконец-то отверз уста, в ответ он раздраженно вскакивал из-за письменного стола, молча подходил к ней, закуривал сигарету и захлопывал прямо перед ее носом дверь, возвращался и, не откладывая, принимался снова сосредоточенно думать о поступке, который ни секунды не рассматривал как реальность, но мысли о котором его одновременно будоражили и успокаивали.

— Так, любезный сударь, все и происходило, — сказал Ван Влоотен, — когда я был дома, задуманное казалось всего лишь этюдом, партитурой, не расписанной на инструменты, ведь она была не предназначена для исполнения. — Угол его рта вдруг снова сильно дернулся. — Но когда я поднимался на девятый этаж, в который раз преодолевал эти чертовы ступеньки, что за последнюю неделю случалось дважды, я чувствовал снова такую злость, что принимал твердое решение выполнить то, что задумал.

В четверг вечером Сюзанна, сидя на застекленной веранде, болтала по телефону. Это был один из бесконечно-длинных ее разговоров с кем-то из квартета — его это не интересовало. Когда она положила трубку, он сказал: “Послушай”. Она встала, прошла через всю комнату и неохотно присела рядом с ним на диван. С абсолютно безличным возбуждением по поводу поступка, подготовка к которому зашла так далеко, что он казался уже совершённым, он спросил ее, не хочет ли она завтра утром поехать с ним вместе и посмотреть.

На всякий случай он побывал там еще и накануне. Солнце сияло, дул легкий ветерок. Шофер высадил его возле стройки, и вот он один зашел в подъезд, шурин был ему больше не нужен. Напряженный, очень внимательный, он поднялся наверх, напустил на лицо безразличие, опасаясь рабочих, о присутствии которых он догадывался и которые за это время уже начали его узнавать. Когда он поднялся наверх, с першением в горле из-за бетонной пыли, сердце в его груди бешено колотилось, но все чувства были обострены так сильно, что он вдруг представил себе ее лицо как никогда отчетливо, этот ее почти стершийся портрет — “Сюзанна, Боже правый!” — и мысленно дорисовал себе ее фигуру в чем-то ярко-желтом, такой, какой она была однажды летним днем, когда под голоса пирующих друзей повернулась к нему лицом. Расстаться с действительностью. Это длится всего один миг, потом обычно настает удручающая пустота. В поисках лифта он поплелся вначале не в ту сторону, затем отыскал кнопки и спустился внутрь голого скелета строящегося здания, протиснулся сквозь суету строительной площадки, гул и грохот бурильных машин и услышал где-то вдали беспокойный, взъерошенный крик, возможно, чье-то приветствие.