Видади Бабанлы - Когда молчит совесть

— Не сказала! Да ты своей идиотской выходкой опозорила меня, понимаешь? Я людям в глаза смотреть не могу! Ты, ты нанесла мне рану, которой никогда не суждено зажить! Заживо похоронила меня… — Сохраб и правда стоял сгорбленный, постаревший. Острая боль в груди не проходила. Он с трудом перевел дыхание. — Тебе этого разговора оказалось мало, ты еще написала письмо членам ученого совета? Где был твой рассудок? Или умом тронулась?

Мархамат гордо выпрямилась. Все ясно! Значит, ему здорово досталось на ученом совете. Вот почему так зол, а глаза мечут молнии. «Прекрасно, и поделом тебе! — торжествующе подумала Мархамат. — Наконец-то поймешь, что я тоже кое-что могу! Смиришься и будешь меня слушаться. Позаботишься хоть немного о семье».

— Не хотел позора, слушал бы меня! А то уткнулся в книги, ничего не желаешь видеть! Разве настоящий мужчина допустит, чтобы пачкали честь его дочери?

— Нет у тебя ни стыда, ни совести, Мархамат! — воскликнул Сохраб. Руки его тряслись, он не находил себе места. — Твое невежество и бесстыдство искалечили всю мою жизнь. Не жена — горе, беда. Как неспелая груша смолоду застряла ты в моем горле.

Спокойно, будто и не были сказаны эти жестокие слова, Мархамат продолжала настаивать:

— Во всем ты виноват! Ценил бы мои заботы, понимал, какую жену тебе судьба послала, не давился бы неспелой грушей, а всегда ощущал бы во рту вкус сладких и спелых плодов!

— Сколько раз я говорил тебе, — все повышал голос Гюнашли, — знай свое место, не смей заниматься сватовством. Свахой собственной дочери стала! И не стыдно тебе? Или потеряла человеческий облик? Что заставило тебя взять в союзники Башира Бадирбейли, давнего моего недруга, лютого врага всей нашей семьи?

— Я была вынуждена.

— Что вынудило тебя?

— Твоя беспечность! Безразличие к судьбе дочери!

— А ты хоть на миг подумала, что своим безрассудством опозоришь прежде всего нашу дочь? Сама сунула палку в руки врага. Теперь он будет колотить этой палкой и меня, и тебя, и дочь, и всю нашу семью!

Насмешливая улыбка перекосила лицо Мархамат.

— Ты не просто бесстыдная женщина, ты безумная, безрассудная! Не можешь дать себе отчета в своих действиях! Твоя ложь, подлые выдумки, мерзкая клевета дали возможность моим врагам опозорить меня.

— Мало еще тебе! — Не скрывая радости, Мархамат звонко расхохоталась. — Родную дочь отдал на посмешище какому-то безродному парню. Да он не только имя нашей дочери, он и твое имя замарал! Тебя надо не на ученом совете критиковать, а на тысячах собраний и заседаний прорабатывать!

Может, тогда ты наконец образумишься и в тебе пробудится отцовская забота!

Гюнашли тяжело дышал, пальцы его сами собой стиснулись в кулак. Он, в жизни своей не сказавший грубого слова, никогда ни на кого не поднявший руки, вдруг ощутил острую потребность ударить жену. Еще плотнее сжав кулак, он уже замахнулся, но в последнюю секунду удержавшись, до крови закусил губу. Резкая боль отрезвила его, и он отступил. «Поздно, — подумал он. Слишком поздно! Женщину, забывшую о чести и совести, кулак не вылечит… Слишком поздно…» Он отвернулся к окну и лицом к лицу столкнулся с отцом. Никогда не вмешивавшийся в семейные дела, Мургуз Султан-оглы на этот раз изменил своему обыкновению. Незаметно вслед за сыном вошел он в комнату и молча, скрестив руки на груди, стоял в углу, слушая разговор Сохраба с женой.

— Ты слышал, отец, — с горечью спросил его Сохраб, — что вытворяет твоя невестка? Ученый совет занимается делами нашей семьи, обсуждает мою жену и дочь… Меня упрекают в том, что я покровительствую родне и к деловым отношениям подхожу с личной меркой. Я, видите ли, хочу выдать твою внучку замуж за Вугара Шамсизаде и потому защищаю его изобретение! И все это сделала твоя безмозглая, безнравственная невестка. Осрамила меня, сделала посмешищем.

Мургуз Султан-оглы молчал, словно сын обращался не к нему. Только его белые, как вата, густые брови опускались все ниже на глаза. Ничего не сказав, он подошел к креслу и уселся на свое обычное место, возле радиоприемника. Закинув по привычке ногу на ногу, старик опустил взгляд, лицо его было чернее тучи.

А Сохраб, вконец расстроенный упорным молчанием отца, продолжал говорить:

— До сих пор люди знали меня как честного, справедливого, объективного ученого. Никому не удавалось победить меня в научных и теоретических спорах. Никто не мог заставить меня замолчать, я был непреклонен и говорил правду. А сегодня мне, старому человеку, заткнули рот…