Аксель Сандемусе - Былое — это сон

— А ведь это плохо для малых сих, — заметил я. — Выходит, человек маленький, у кого нет никаких задатков, должен соблюдать закон, а тот, кто покрупней, может хитрить и подгонять закон по себе.

— Совершенно верно, но у маленького человека нет особых стремлений ни к добру, ни к злу, он превосходно чувствует себя в рамках закона. Зачем закрывать глаза на то, что происходит и будет происходить всегда? Человек не умеет писать грамотно, но он должен писать грамотно, и мы хлещем его правилами правописания. Да он просто взбесится, если его вдруг огорошат каким-нибудь новым правилом. Но ведь мы и не ждем, чтобы он развивал язык. А человек одаренный, свободно владеющий языком, может проделывать с ним что угодно, но при этом с треском провалится на экзамене по языку в средней школе. Точно так же более развитой человек творит законы во всех областях жизни, и он редко бывает опасным. Люди, которые изобретают порох, не очень склонны им пользоваться, — это общеизвестный факт.

Возвращаясь в отель, я зашел в книжный магазин и спросил книгу Эдгара По. Мне смутно помнилось то, что Эдгар По писал о the spirit of perverseness [24] Дух извращенности (англ.). , и я примерно знал, где надо искать. Мне захотелось послать судье одну цитату:

Of this spirit philosophy takes no account. Yet I am not more sure that my soul lives, than I am that perverseness is one of the primitive impulses of the human heart — one of the indivisible primary faculties, or sentiments, which give direction to the character of Man [25] Философия не занимается рассмотрением этого явления. И тем не менее я убежден, так же как в собственном существовании, что извращенность — это одно из первичных побуждающих начал в человеческом сердце, одно из основополагающих качеств или чувств, которые формируют характер человека (англ.). .

Приписав слова приветствия, я отправил ему эту цитату и тут же подумал: глупая затея. Судья получит мое письмо, когда забудет наш с ним разговор. И подумает, что я не в своем уме. Нельзя следовать внезапным порывам.

Мне хотелось поговорить еще и со свидетелями по делу Карла, но я решил отложить это до поры до времени.

Я был слишком увлечен Йенни.

Семнадцатое мая я провел в Йорстаде в доме своего детства, все было так трогательно — песни, солнце, птицы.

Мы долго сидели за столом в саду. Я принимал участие в то затухающей, то вновь разгорающейся беседе о значительных и незначительных вещах, но во мне, словно подводное течение, струились не относящиеся к беседе мысли. Предметы вокруг были очерчены резко, но казались лишь декорациями для некоего тайного действа, о котором никто из присутствующих не подозревал. Природа была для меня живой, но не так, как для них.

Слышал ли я голоса из могил? Да, вот именно. Сад заполнили призраки. Видел, да и знал, их только я, я мог бы даже заговорить с ними. Это были добрые духи. Природа оказалась одушевленной.

В Америке есть только привидения, души там нет. Соединенные Штаты — холодная страна с мертвыми дорогами и мертвыми домами, мертвые города. Страна, в которой только-только начинает брезжить душа. А вот Норвегия — живая страна. Люди, сидевшие за столом в саду, владели огромным богатством: родиной, своей страной, и не задумывались об этом.

Разница между ними и мной заключалась в том, что я понимал и чувствовал это именно потому, что был эмигрантом. Для них же иметь родину было нечто естественное. Никто из них не думал: вот она — наша родина Норвегия, потому что каждый был частицей этой родины совсем не так, как я. Они воспринимали ее бессознательно — человек не слышит шума водопада, ставшего от рождения частичкой его жизни. Когда-то давным-давно я тоже не слышал водопада. А теперь слышал. Мне пришлось бы сказать им о водопаде, чтобы они услыхали его шум, шум своего собственного водопада. Я был вовне. Неудачливый любовник родной страны.

Норвежцы, живущие дома, владеют своего рода вотчиной, а у кого есть вотчина, тот чувствует себя уверенно. Родина для эмигранта — призрачный замок Сориа-Мориа. Человек живет на родине, если он, предположим, чиновник, то каждый день он ходит в контору и обратно. Существование его раздвоенно, это верно, но протекает оно внутри единого целого. Вечером этот чиновник возвращается домой. Эмигрант же пребывает в конторе круглые сутки, год за годом, домой он возвращается только мысленно. Он никогда туда не вернется. По прошествии многих лет он теряет корни, национальность и только тогда до него доходит, какую они имели ценность.