Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

У Верочки вдруг в голове, как лампочка, вспыхнуло имя и оно сорвалось у нее с языка:

– Боренька.

Она осмотрелась – все было узнаваемо и все страшно изменилось вокруг. Она как бы со страшной высоты видела все это в мельчайших подробностях, но они ее уже абсолютно не волновали, а душа трепетала и жила ожиданием встречи с неведомым Боренькой.

– Если вы хотите увидеть его , – сказал профессор, и его рыжие волосы, казалось, даже покраснели, то ли от волнения, то ли от заката солнца, и тут же почернели, – это можно будет устроить. Но тогда вам придется пожертвовать аспирантурой, спортом, молодостью, может, любовью, всем пожертвовать. Даже тем будущим, из которого вас так любезно доставил Грибков.

У Веры сердце выскакивало из груди. Волнение душило ее, и она не могла произнести ни слова в пароксизме счастья.

– Я хочу, о, я молю вас! Устройте мне встречу с ним! Мне больше ничего не надо в жизни!

– А ничего больше и не будет, – спокойно сказал профессор. – Вот моя визитка, – он протянул ей черно-белую карточку, но не отдал, а зажал между короткими толстыми указательным и средним пальцами, в рыжих веснушках, и стал ловко вращать ее, как пропеллер. Вера, однако, успела заметить, что на ней было слово «Представитель» и фамилия – точно не Леонтьев и уж точно не Леонтович, а как бы не Горин вместе с Шейниным. Но не Эйнштейн.

– Впрочем, она вам больше не нужна, – профессор ловко швырнул карточку от себя, и она, бешено вращаясь, исчезла с глаз. – Там вам ее дадут. Если понадобится. Сейчас за вами заедет Грибков и отвезет куда надо. Ему – там — привет. Презанятный молодой человек, доложу я вам. Почетные грамотки не изволите захватить с собой? Покажете кому, Сестра … Кстати! Чуть не забыл. Память уже не та. Захватите с собой этого младенца. Подбросили, понимаешь, под дверь. Все равно не жилец.

Не верь эпитафиям, ибо никого, кто продолжал любить, помнить и скорбеть по рабам Божиим Вере и Борису, на земле не осталось. Ну, может, только Зинаида – так ее не спросишь об этом, где она?

«Память – преодоление отсутствия», – говорит «Агни-йога».

Это хорошо. Только вот кто преодолеет его, это отсутствие?

С возрастом познание мира через его разрушение стало у Колянчика истинной страстью. Колянчик подрастал в арифметической прогрессии, а страсть – в геометрической.

Особую слабость Колянчик питал к бытовым приборам и телевизионным антеннам.

Когда в июне съезжали на дачу и волокли с собой все барахло, включая телевизор, холодильник и стиральную машину, и Колянчик на все лето оставался со всем этим добром один на один, и не надо было отвлекаться на ненужные школьные занятия и на опеку матери, – это был кайф. Задерганная отдыхом бабка к августу худела на семь кг и ходила, пританцовывая, как негритянка, а дед все чаще прятался в городе, в дебрях шахматных и марьяжных комбинаций и в струях пиво-водочных водопадов.

Сегодня у деда была уйма дел: надо было съездить в город, получить пенсию, в военкомате забрать медаль ко дню ВВС, выкупить к завтрашнему финалу на оставшийся талон водку и успеть сгонять с приятелями в парке пару партиек в преф. До автобуса оставался почти час.

Дед подкрепился традиционным яйцом всмятку, чашечкой какао и стал бриться. Брился он обычно после завтрака. Глядя, как внук с утра уплетает пельмени, сваренные на жирном курином бульоне, он подивился столь ранней прожорливости подрастающего поколения, но только спросил заботливо:

– Проголодался?

– Угу, – ответил внук, жуя сразу два пельменя.

Бабушка светилась от радости.

Дед вынес мусорное ведро на помойку и побрился. Побрызгав лицо одеколоном, он похлопал себя по щекам и радостно воскликнул:

– А-а, хорошо!

Выглядел дед свежо, как огурчик, и глазки его блестели, точно он уже принял с утра. Бабуся подошла к нему поближе, с целью приглядеться-принюхаться.

– Ну-ка, чем это от тебя несет так? – принюхалась она. – Курицей?

Дед свернул нос набок, пытаясь обнюхать себя:

– Какой курицей, мать?

– Ты глянь! И полотенчик курицей воняет. Ведь только что новый повесила!

Бабка изучила лицо деда и заключила:

– Да, дед, курицей несет от тебя! Ты что, супом умываешься?

– Сдурела?

– Не знаю, кто сдурел, – она пальцами провела по его щекам, понюхала. – Так и есть! – подошла к рукомойнику и ополоснула пальцы. Потом поднесла пальцы снова к носу, понюхала рукомойник, опять пальцы, дернула язычок, принюхалась, как сумасшедшая, к падающим струйкам воды и подняла на деда негодующее лицо.