Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– О, господи! – Люба прикрыла окно. – Опять кричат. Вчера, говорят, оттуда выбросился один мужчина. Это он кричал.

– А сегодня? – спросила Вера.

– Завтра узнаем. Утро вечера мудренее. Давай спать ложиться. Мне еще простирнуть надо кое-что. Тебе вода нужна? Быстренько умывайся да зубы чисть.

Вера легла, и умиротворение, которого она не чувствовала уже лет пятьдесят, охватило ее. Ей было спокойно и радостно. На дворе было тепло, легкий ветерок шумел в густой кроне старых деревьев. Экзамены были сданы, все шло отлично. Завтра она должна выиграть забег. Потом поедет домой, к маме и папе, увидит Ксению, Федора, Гришу, Колю, Полину… Как хорошо! Она заснула и ей снился их дом под солнцем, река с чистой прозрачной водой и, то ли звезды, то ли искры в воде, что-то сверкало и переливалось, и падало россыпью в темноту, и вновь возникало из нее, распускалось фейерверком, и снова опадало, и скользило во тьму.

Она проснулась утром со свежей головой, хорошим настроением, бодрая и отдохнувшая. Подскочила на кровати и подбежала к окну. Свежий ветерок из приоткрытого окна поднимал белые шторки. По улице ползла поливалка. Дворник, со значительной миной на лице, дометал последние закутки своего дворницкого царства. Он точно и не мусор мел метлой, а кропил вверенное ему пространство святой водой, как поп. Вокруг него прыгали воробышки, переваливались голуби. По всему видно было, что это незлой человек. Через минуту раздался его озорной голос:

– Митрич! Митрич! Слышь-ка, как там сегодня на реке? Много наудил?

– Да кукан, вишь, какой! Красноперки, голавлики.

– Кошке – вон того пузатого, сверху что, – дай?

– Бери.

Митрич снял с себя тюбетейку и положил в нее пузатого голавлика.

– Хорошо как! – всплеснула Вера руками. Свобода! Надо размяться перед тренировкой. – Люб, дай тапочки. Пробегусь.

– Под кроватью.

Она зашнуровала тапочки и выбежала на мокрую от поливалки дорогу. В тени деревьев она долго бежала к реке, и солнце то и дело вспыхивало меж листьев и било ей в глаза. Но оно не раздражало, а только радовало. День был великолепный. Как начался хорошо, так и завершится хорошо. Ноги не подвели и дыхалка не подвела. А воли – ее воли к победе на десятерых хватит. «Приз Коммуны» был ее. Веру поздравили ребята, ректор, а профессор Леонтьев подошел и важно, но и как бы по-свойски, произнес:

– Вы такая, Верочка, молодец. И в учебе впереди всех, и в беге. Нигде вас не догнать. Молодец! – и, помявшись, откланялся. Потом подошел снова и сделал ей неожиданное предложение: – Я знаю, Верочка, кхм, вам предложили остаться на кафедре. Поздравляю вас. Это достойное место. Там можно заняться серьезной научно-педагогической деятельностью. Наработана хорошая база. И кафедра, как на подбор. У Игоря Евгеньевича плохих кадров не бывает. И вы со временем, надеюсь, украсите ее не только своей очаровательной молодостью и спортивными достижениями, но и серьезными научно-методическими разработками.

– К тому времени останется что-нибудь одно, – смутилась Вера Сергеевна, – или очаровательная молодость, или серьезные разработки.

– Прелестно! Просто прелестно! Слышали? Верочка, у меня к вам серьезное предложение. Кхм. В этом году у меня в плане стоят два аспиранта. Если надумаете, одно место для вас держу. Поступление гарантирую. Материал вы знаете прекрасно. А сдавать экзамены для вас, да и для экзаменаторов, одно удовольствие. Должен признаться, вы меня глубоко поразили. Когда вы стали ссылаться на мою монографию, я подумал, умненькая девочка. Но когда вы стали слово в слово повторять мои предложения и целые абзацы, а потом и ссылки на пункты и параграфы, я удивился. Я записал все номера страниц и параграфов, что вы называли. Потом сверился. Поразительно! У вас феноменальная память! О способностях я лучше умолчу – боюсь захвалить вас. Поверьте, вы окажете мне честь, согласившись принять мое руководство.

Профессора в институте побаивались. Говорят, ему за трибуной жал руку сам товарищ Климент Ефремович Ворошилов и по-свойски желал чего-то. И шептали, шептали беззвучно за спиной профессора, что он вовсе никакой не Леонтьев, и даже не Леонтович или Либерзон, а то ли Горин, то ли Шейнин, то ли Горин с Шейниным. Эйнштейн, одним словом. Вслух, разумеется, никто этого не произносил, но все знали об этом, так как научились читать мысли друг друга.

Профессор подошел к ней в третий раз. Уже ближе к вечеру, когда в воздухе запахло грозой.

– Верочка, я подумал, и у меня к вам будет еще одно предложение. Достаточно забавное, я бы сказал. Ну уж интересное – точно. Я вот подумал, ведь вас там совсем не вспомнили, может, вспомните тогда вы здесь .