Габриэль Руа - Счастье по случаю

Руки и ноги у нее мучительно ныли. Чтобы не чувствовать усталости, ей нужно было бы стремительно двигаться в бешеном вихре, безостановочно кружиться и кружиться. А иначе усталость сковывала ее тело, давила свинцовой тяжестью, словно на нее давили оковы ее жизни, пронизанной вечным страхом, что ей не суждено быть счастливой. Чтобы танцующие не разъединили их, Эманюэль прижимал ее к себе слишком крепко. Он разгорячился, и его грубый шерстяной мундир неприятно царапал ее обнаженную руку. Подняв на него глаза, она вдруг почувствовала к нему отвращение. «Дорогая!» — сказал он. Как будто ей это было нужно! Не он должен был говорить ей нежные слова!

Позднее она внезапно вернулась в мир реальности. В гостиной, обогреваемой калорифером, было очень жарко. Цветы, стоявшие на пианино, роняли лепестки. Она с недоумением огляделась вокруг, поймала на лету какую-то фразу:

— Раса франко-канадцев… семья… — журчал господин Летурно.

Кучка молодежи вокруг Эманюэля разговаривала о войне. Флорентина слышала обрывки жаркого спора: «Нападение на Польшу… Демократические страны…» Она утомленно закрыла глаза. Потом открыв их, она заметила прикованный к ней холодный, насмешливый взгляд господина Летурно. Он явно считал ее лишь жалкой официанткой, обреченной всю жизнь заниматься тяжелым трудом и подвергаться грубому обращению. Увидев этот взгляд, она словно окунулась в пары посудомойки — ее руки словно опять погрузились в грязную мыльную воду, вокруг запахло сосисками.

— Ты давно встречаешься с Эманюэлем? — сухо спросила Флорентину сидевшая рядом с ней девушка.

Однако в голосе ее звучала печаль.

Флорентина вздрогнула. Ей захотелось чем-нибудь огорчить эту незнакомку, которую явно что-то тревожило. Ей казалось, что ей самой стало бы легче, если бы она причинила боль кому-нибудь другому. Но она только скривила губы:

— Ну, во всяком случае, он — не мой кавалер.

— А кто твой кавалер? — продолжала девушка с печальными глазами. — Ты любишь его, — вдруг прямо сказала она, пытаясь как-то сблизиться с Флорентиной.

Это была миниатюрная, миловидная, казавшаяся усталой девушка; она следила за Эманюэлем грустным взглядом.

«Мой кавалер!» — повторила про себя Флорентина, и ее внезапно охватило бешенство.

«Мой кавалер! — думала она. — Нет у меня кавалера. Мне девятнадцать лет, а у меня нет дружка, который водил бы меня в кино по субботам или приглашал бы на вечеринки… Мне девятнадцать лет, и я совсем одна…»

Она услышала, что девушка рядом с ней снова заговорила.

— А где ты купила это платье? — спросила она.

Вопрос был задан без злого умысла, но Флорентине показалось, что в нем звучит желание подчеркнуть свое превосходство. Пока она обдумывала ответ, в ее памяти возникла картина зимнего вечера, когда мать кроила это платье, — красивый черный шелк, легкий и шелестящий, был разостлан на обеденном столе, и Роза-Анна, напряженно дыша, склонялась над ним с ножницами в руках, полная колебаний перед тем, как начать кройку, а снаружи, за покрытыми инеем окнами, завывал ветер. Какой красивой казалась ей в тот вечер эта материя, и как хорошо помнила она первую примерку, когда она в платье, сметанном на живую нитку, еще без рукавов, наклонялась к зеркалу буфета, а потом влезла на стул, чтобы увидеть все полностью — и лиф и юбку.

— Я уже и не помню, где я его купила, — процедила она сквозь зубы.

И своим ответом она как бы зачеркнула мучительную ночную работу Розы-Анны. Прощай, радость сознания, что у нее есть красивое платье! Теперь она понимала, что это — очень скромное платье. Отныне, надевая его, она всегда будет слышать скрип ножниц, разрезающих ткань, которая стоила так дорого, будет видеть его полусшитым, с белой наметкой — платье, созданное ценой труда, тяжелого труда при свете тусклой лампы.

— О чем ты задумалась? — спросил ее Эманюэль.

Пока она сидела, опустив голову, погруженная в свои мысли, он неслышно подошел к ней и по-детски прикрыл ладонями ее глаза.

— Кто это, угадай! — сказал он, смеясь.

— О, не так уж трудно догадаться! — ответила она, нетерпеливо отталкивая его, но все же рассмеялась и протянула ему руку.

Но теперь, танцуя, она уже не испытывала прежнего опьянения. Узкие и жесткие туфли причиняли ей боль. Ей казалось, что под ногами у нее нет ничего, кроме высоких каблуков, которые медленно вонзаются в ее пятки. А между тем ей нельзя было подавать вида, что она выбилась из сил, что она несчастна. И она смеялась немножко громче, чем раньше. Усилием воли — этому она уже научилась — она заставляла свои глаза блестеть ярче. Пусть думают, что она веселится больше всех. Пусть никто не догадывается, что она изнемогает от усталости и горя. И потом, если она сумеет притвориться веселой, то, может быть, кончится тем, что она и на самом деле развеселится. Губы ее зашевелились.