Габриэль Руа - Счастье по случаю

— Бедная моя мама! Бедная мама!

Под ночной рубашкой Роза-Анна ощутила уже развившуюся девически нежную грудь своей дочери. «Уже!» — подумала она. И не сразу поняла, радует ее эта мысль или еще сильнее печалит.

После короткого молчания она сказала, ласково перебирая волосы Ивонны:

— А знаешь, ты ведь скоро станешь такой же большой, как Флорентина. — И добавила тихим, дрожащим голосом: — И ты тоже выйдешь замуж?

— Нет, — твердо ответила девочка.

Она присела на корточки у ног матери. Ее восторженный взгляд был прикован к грязной стене, словно она видела эту стену в солнечном озарении.

— Я стану монахиней, — сказала она.

И голос ее звучал певуче, окрыленно и мягко.

— Ты станешь монахиней, — повторила Роза-Анна.

Она принялась накручивать на палец пояс своего халата.

— Если только господь не возьмет моей жизни раньше, — продолжала Ивонна. — Я просила бога взять мою жизнь, чтобы Даниэль выздоровел.

Наступило молчание. Все поплыло перед глазами Розы-Анны, словно их застлало туманом. Даниэль… Она почти забыла о нем из-за тех волнений, которые доставила ей Флорентина. Как же она могла? И ведь все они, занятые собственными заботами, совершенно забыли о больном ребенке… как будто его уже не было. Одна только Ивонна все время думала о нем и теперь сурово напомнила ей об их забывчивости.

Роза-Анна знала, что ее голос не будет сейчас особенно твердым. Она попыталась подняться и, пристально глядя на Ивонну, словно уже больше не различала ее черт, быстро сказала:

— Я очень устала сегодня и не смогу поехать в больницу. И потом, знаешь, меня сильно укачивает. Как ты думаешь, ты сможешь найти туда дорогу одна?

Девочка сразу вскочила на ноги. Глаза ее засветились радостью.

— Конечно, я же буду спрашивать, как мне пройти. Я пойду. И отнесу Даниэлю апельсин, который у меня остался. И шоколад, который нам подарил Эманюэль. Может быть, Дженни позволит ему это съесть. Его добрая Дженни, его красивая Дженни!..

Роза-Анна рассказала ей о привязанности малыша к молоденькой сиделке, и с тех пор Ивонна сама полюбила ее и возносила за нее свои детские молитвы. И, получив наконец давно желанное разрешение пойти в больницу, она принялась поспешно одеваться, словно опасаясь, что мать может еще передумать.

Роза-Анна слышала, как она напевала отрывки псалмов. В них говорилось главным образом о мае — самом лучшем из всех месяцев. Но вот наконец Ивонна появилась в своем скромном монастырском платьице — длинном, гораздо ниже колен, и слишком узком в груди.

Уже на пороге, перед тем как выйти, она внезапно сказала торжественным голосом:

— Только я еще не решила, что буду делать, когда стану монахиней. Может быть, помогать бедным… а может быть, ухаживать за больными. Ведь и то и другое одинаково хорошо перед богом, да, мама?

— Да-да, — рассеянно сказала Роза-Анна, — только не спеши, когда будешь переходить улицу, и посмотри в обе стороны. Возьми несколько центов из моей сумки, на случай если очень устанешь идти пешком.

— Нет, не нужно, — весело ответила Ивонна.

И затем быстро вышла, такая чопорная в этом грубом платье, несмотря на свой юный возраст. Тяжелые пакеты оттягивали ей руки. Роза-Анна догадалась, что в большой коричневой сумке, которую она крепко прижимала к груди, были не только лакомства. Конечно, в ней лежали и изображения святых, и благочестивые брошюрки, которые девочка ревностно собирала.

Сгорбившись у окна, Роза-Анна смотрела, как из ее дома уходит еще одна дочь. Она подумала, что этот долгий путь, да к тому же в гору, труден для девочки, которая никогда еще не ходила одна дальше, чем в церковь. Вдобавок из-за всего, что сейчас произошло между ними, этот уход показался Розе-Анне полным какого-то особого, зловещего смысла. И когда Ивонна исчезла за углом улицы Дю-Куван, Роза-Анна с болью вспомнила ее лицо. Ей показалось, что девочка уже отрешилась от мира и что они теперь далеко друг от друга. И среди всех разлук, обрушившихся на нее, эта разлука представилась ей самой жестокой, самой таинственной и самой непоправимой.

Она лишилась Ивонны. Но Ивонна никогда ей и не принадлежала.

В последнее время Даниэль много плакал. Его покрасневшие, распухшие веки открывались с трудом. Вот уже больше недели Дженни дежурила в другой палате, и теперь он видел ее только изредка, когда она мимоходом забегала поправить постель, обдавая его сладостным запахом своих белокурых волос.

Сначала он звал ее, кричал и неистовствовал так, что весь покрывался испариной и потом долго лежал неподвижно, измученный, ослабевший. Затем он стал звать мать, которая тоже так давно его не навещала. А теперь он уже не звал больше никого.